Привет студент

Министерство образования и науки Российской Федерации

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Оренбургский государственный педагогический университет»

Исторический факультет Кафедра всеобщей истории

БРАЧНО-СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ В ПЕРИОД СРЕДНЕВЕКОВЬЯ.

ВЫПУСКНАЯ КВАЛИФИКАЦИОННАЯ РАБОТА (ДИПЛОМНАЯ РАБОТА)

по специальности- История

2012

Содержание.

Введение.......................................................................................3

Глава 1. Брак в период Средних веков................................................18

§1. Эволюция взглядов на брак и семью в период Средневековья..............18

§2. Формы регламентации брака. Брачный возраст.................................30

§3. Закон о браке.............................................................................42

§4. Традиции Средневековых свадеб и разводов....................................47

Глава 2. Супруги и дети....................................................................57

§1. Мужчина и женщина в семье. Их роль и статус................................57

§2. Рождение и воспитание детей в Средние века...................................65

§3. Детская смертность....................................................................73

Заключение..................................................................................88

Список источников и литературы......................................................94

Приложения..............................................................................100

Введение.

Актуальность данной темы определяется тем, что брачно-семейным отношениям историки не всегда уделяют должное внимание. Семья, являясь первичной ячейкой общества, содержит множество информации о нем, выступает носителем определенных социальных стереотипов, несет в себе дух эпохи. Также тема определена социальной значимостью историкодемографических исследований в современной исторической науке; созвучностью данной темы с теми проблемами, которые сегодня стоят перед российским обществом - ранние браки; недостаточное внимание, оказываемое в семье детям; место и роль мужчины и женщины в семье.

Для того чтобы представить себе историческое прошлое, недостаточно изучить только лишь политическую и экономическую историю, следует реконструировать жизнь и быт людей изучаемого времени. Немаловажное место в жизни людей занимают супружеские отношения, дети, семья. Однако и сегодня эти отношения сталкиваются с множеством проблем, порой трудноразрешимых. Опыт прошлого позволяет определять причины этих явлений и делать правильные прогнозы, осуществлять эффективные меры для выхода из кризиса.

Каждое время наполняет все ключевые явления человеческой жизни, и в том числе брак, любовь, счастье и несчастье, своим неповторимым содержанием. Поэтому и представления людей разных исторических эпох об окружающем их мире, об основных ценностях жизни, о самих себе глубоко различны. Одна из актуальных задач исторической науки как раз в том, чтобы раскрыть меняющийся смысл этих представлений и показать, как в зависимости от социального контекста переосмысливается вся совокупность человеческих радостей и горестей. Только при таком подходе можно понять подлинные мотивы, побуждавшие мужчин и женщин далекого прошлого спешить (или, наоборот, не спешить) с браком, сохранять (или не сохранять)

супружескую верность, выбирать ту или иную партию в браке или оставаться холостяком.

Именно этим и обусловлен выбор темы брачно-семейных отношений в Западной Европе в период Средневековья.

Объектом исследования выступают брак и семья периода Средневековья в Западной Европе.

Предметом являются брачно-семейные отношения, историкодемографические показатели брачных отношений, рождаемости и смертности. Рассматриваются понятия семьи и брака, семейные формы, традиции средневековых свадеб и разводов, восприятие детства и численность детей, воззрения на статус женщины и мужчины в семье, отношение к старости и смерти и продолжительность жизни.

Целью данной работы является исследование брака и семьи в Западной Европе в период Средневековья.

Для достижения заданной цели необходимо решить следующие задачи:

-    проанализировать историографическую составляющую темы;

-    исследовать тенденции развития представлений об институте брака и семьи в Западной Европе теологами и юристами;

-    охарактеризовать структуру семьи и внутрисемейные отношения;

-    рассмотреть формы регламентации брака; исследовать причины вступления в брак и причины разводов в Средние века;

-    показать роль и статус мужчины и женщины в средневековой семье;

-    проанализировать восприятие детства, отношение родителей к своим детям, а также рассмотреть специфику воспитания детей в период Средневековья;

-    исследовать статистические данные рождаемости и смертности.

Хронологические рамки работы обусловлены целью и задачами

исследования и охватывают период Средневековья: Раннее Средневековье

(конец V — середина XI веков), Высокое или классическое Средневековье (середина XI — конец XIV веков), Позднее Средневековье (XIV—XVI века). Период Средневековья выбран по той причине, что именно тогда происходит зарождение, а затем и становление классических брачно-семейных отношений.

Территориальные рамки определены темой нашего исследования и охватывают такие страны Западной Европы, как Австрия, Англия, Г ермания, Нидерланды, Франция, т.к. доступными для нас были источники по брачносемейным отношениям в этих странах, опубликованные и переведенные на русский язык.

Методологическую базу работы составляет применение методов исторического исследования:    описательного метода, без которого невозможно изложить фактический материал об исследуемой проблеме; метода критического анализа, применяемого при исследовании источниковой базы и историографии по данной проблеме с целью выявления степени достоверности источников и объективности их освещения авторами; метода сравнительного анализа, с помощью которого происходит выявление особенностей изучаемого периода и самого явления.

Источниками по данной теме выступают, прежде всего, сочинения авторов раннего средневековья - Августина Аврелия, Юлия Павла, Жоффруа де Ла Тура Ландри, Кристины Пизанской, Эйнхарда¹, а также документы того времени - метрические книги, церковные (монастырские) описи имущества и доходов (полиптики) и другие, опубликованные в разные периоды и переведенные на русский язык.

Исследованиями по данной теме занимались, прежде всего, французские историки - Марк Блок, Жак Ле Гофф, Жак Дюби, Фернан Бродель, Жан Дюпакье, Жерар Бирабен, Робер Вотье, английские ученые Конан Мак Картер, Ф. и Д. Гис. Данной темой серьезно занимались и отечественные исследователи: Ю.Л. Бессмертный, В.А. Блонин, Т.П. Воронова, А.Я. Гуревич, В.К. Ронин, А.Л. Ястребицкая, П.Ш. Габдрахманов.

Источников по теме можно найти множество, например, источники о семье городских ремесленников, купцов, бюргеров (обобщающее понятие городского обеспеченного жителя), аристократии. Но исторически правильнее вывести общее представление о семейных ценностях средневековья, в том числе города, формирующееся в раннее средневековье на базе античных и варварских ценностей, церковных постулатах и христианских представлениях. О семейных ценностях средневековья и их понимании (или навязывании церковью) мы черпали сведения в монографиях специального характера, цитирующих источники, нам недоступные. О данных монографиях будет сказано ниже.

Источниками XIV- XV веков по исследуемой теме являются оригинальные французские литературные и ученые тексты, посвященные браку и собранные в одном издании «Пятнадцать радостей брака» и другие сочинения французских авторов XV-XVI веков»¹. В этих текстах находится весь спектр оценок и суждений - от высмеивания брака и семьи до воспевания любви между мужчиной и женщиной. Нами выбраны два произведения, в которых упоминается быт средневекового города.

Во-первых, это «Пятнадцать радостей брака»¹, которые написаны в начале XV века. Автор неизвестен, до нас она дошла в обработке новеллиста рубежа XVI века Франсуа де Россе. Источник отображает переходное понимание семейных ценностей от средневековой традиции к чему-то новому (традициям Возрождения). Это собрание историй о проделках коварных жен и об их легковерных мужьях. Книга полна наивного антифеминизма. На русском языке «Пятнадцать радостей брака» доступны в переводе И.Я. Волевич и входят в книгу выдающегося российского медиевиста Ю.Л. Бессмертного «Пятнадцать радостей брака» и другие сочинения французских авторов XIV-XV веков»².

Во-вторых, это отрывок из сочинения Кристины Пизанской «Книги о граде женском» , дочери астролога и врача, жившей в Венеции, потом при дворе короля Франции. После смерти мужа и приобретения известности она стала пользоваться покровительством короля Карла VI и его жены. Получила образование, была знакома с жанрами античной, французской и средневековой литературы и писала сама. В сочинении «Книга о граде женском» Кристина Пизанская защищает достоинство женщины вопреки укоренившемуся в литературе и социальном сознании представлению о низменной природе женщины. Она доказывала, что женская душа, равно как и мужская, сотворена по образу и подобию Божьему. Социальное неравенство ею воспринимается как должное. «Град» - понятие аллегорическое, понятие об идеале, твердыня женского достоинства и убежище всех добропорядочных женщин, гонимых клеветой. На русском языке нам были доступны главы с теоретическими рассуждениями о достоинствах и природе женщин в переводе Ю. П. Малинина.

Дополнительный - и притом очень важный - колорит привносит в картину брачно-семейных отношений XII-XIII веков куртуазный культ Дамы. Его возникновение относится к рубежу XI-XII веков, когда он впервые обнаруживается в рыцарской среде. Зародившись на юге Франции, со временем он распространился и на север страны, а затем и по всей Европе. Такой подход накладывает определенный отпечаток на представления не только аристократии, но и тех более зажиточных слоев неблагородных, которые пытались ей подражать.

Главный источник наших знаний о куртуазной любви - сочинения южно-французских трубадуров, северофранцузских труверов и рыцарские романы. В немалой степени они были игрой воображения их авторов, воспользовавшихся различными поэтическими традициями: и христианскими, и античными. Но и вовсе отрицать связь этих сочинений с французской действительностью было бы неверно. В них формировалась некоторая поведенческая модель, само рождение которой и тем более готовность подражания ей определялись некоторыми глубинными тенденциями времени.

Сюжет беззаветной любви, вечной до смерти, пришел в литературу в середине XII века, от того времени сохранились только отрывки. Знаменитое предание о влюбленных воплотилось в XIII веке в романе «Тристан и Изольда»¹, который обработал выдающийся французский литературовед-медиевист Жозеф Бедье в 1898 году. Роман повествует об истории любви британского воина Тристана и ирландской принцессы Изольды. Действие разворачивается вскоре после падения Римской империи. Осиротевший в детстве, Тристан был воспитан другом его семьи лордом Марком. Повзрослев, Тристан становится храбрым рыцарем, успешно сражающимся с армией ирландского короля. Едва не погибнув в одной из битв, Тристан случайно оказывается у ирландских берегов, где его находит, а затем и исцеляет дочь короля Изольда. Между молодыми людьми, еще ничего не знающими друг о друге, вскоре зарождается настоящая любовь. Вернувшись домой, Тристан узнает, что ирландский король решил выдать свою дочь замуж за одного из британских лордов якобы для того, чтобы объединить эти государства. Будущим супругом Изольды должен стать победитель турнира. Защищая честь лорда Марка, Тристан побеждает в состязании. И только после этого он узнает, что его возлюбленная Изольда и есть та самая ирландская принцесса, которая теперь должна достаться его лучшему другу. Роман «Тристан и Изольда» был переведен на русский язык в 1903 году А.Н. Веселовским и в 1913 году Е. и Н. Урениус.

Источником о представлении добродетелей жены горожанина послужило произведение Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»¹. Франсуа Рабле - представитель французского Ренессанса, хотя виднейшим представителем этой эпохи его сделало единственное художественное произведение. Роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» стал именно тем произведением, благодаря которому имя известного французского врача и ученого-энциклопедиста вошло в мировую историю литературы XVI столетия. Фантастическая страна Утопия, изображенная в романе Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», расположилась где-то во Франции. Об этом свидетельствуют описания Парижа и провинциальных городков, в которых живут простые трудолюбивые ремесленники и крестьяне. Роман Ф. Рабле написан в форме сказки-сатиры. Автор саркастически изображает каждого из представителей схоластической науки, религиозные распри и самых церковников, с жизнью которых был хорошо осведомлен еще со времени пребывания в монастырях. Рабле широко использует аллегорию для изображения как положительных, так и отрицательных общественных явлений. Опираясь на фольклорные источники, автор создал образы людей, жадных к знаниям и к самой жизни. Огромный рост Гаргантюа и Пантагрюэля был олицетворением их безграничных знаний, чрезвычайной образованности, благородства чувств, искренности, доброты и способности на самопожертвование ради обиженных. Великаны-Короли создавали законы, направленные на благосостояние своего народа. Сатира и гиперболы Рабле не абстрактные, они опираются на реальную подпочву. Даже в образах отбивается и тогдашняя действительность, и исторические фигуры.

Следующим полезным для нас источником оказались «Жизнеописания трубадуров»¹ Жана де Нострадама, составленные в XVI веке.

Сегодня работу Жана де Нострадама можно проанализировать благодаря изданию Мейлаха М. Б. «Жизнеописания трубадуров» . В основу издания положен полный перевод подлинных старопровансальских «Жизнеописаний трубадуров» XIII - XIV веков, до сих пор знакомых отечественному читателю лишь в нескольких хрестоматийных выдержках. Книга, однако, отличается большей полнотой и от всех существующих западных изданий «Жизнеописаний»: все они без исключения опускают песни трубадуров, новеллизированные комментарии к которым составляют значительную часть памятника. В издании подлинные средневековые жизнеописания трубадуров впервые сопровождаются полным переводом еще одного, несколько более позднего памятника, непосредственно с ними связанного и, при всех присущих ему элементах мистификации, сыгравшего не меньшую, а, может быть, и большую роль в формировании европейских представлений о куртуазной культуре. Речь идет о «Жизнеописаниях древних и наиславнейших провансальских пиитов»³ Жана де Нострадама (брата знаменитого астролога Нострадамуса), вышедших в Лионе в 1575 г. Кроме того, в книге имеются обширные дополнения, посвященные преломлению и развитию ряда сюжетов жизнеописаний трубадуров, как в современной им литературе, так и в позднейших произведениях. По замыслу издание примыкает к серии выпущенных в разное время «литературных памятников» из области средневековой французской литературы - эпоса

(«Песнь о Роланде» ), рыцарского романа («Легенда о Тристане и Изольде» , «Эрек и Энида. Клижес»³ Кретьена де Труа), а также литературы провансальской (романы «Фламенка»⁴, «Песни Бернарта де Вентадорна»⁵).

Литературой по теме послужили монографии, посвященные вопросам семьи и брака, а так же статьи - комментарии и отдельные работы, посвященные источникам.

Подробно этой темой занимались знаменитые английские историки-медиевисты Д. и Ф. Гис. Их обширный труд «Брак и семья в Средние века»⁶ рассматривает институт брака и семьи с учетом его корневых основ -римских, германских, христианских. На основе исследований источников разных жанров в книге сделана попытка выявить основные тенденции развития брака и семьи в среде знати, среднего класса, крестьян и ремесленников на протяжении тысячи лет Средневековья (500-1500 гг.). Начиная с двойного наследия римского и германского миров, и влияния раннехристианской церкви, авторы прослеживают существование семьи в первые пять веков Средневековья вплоть до 1000 года, когда в ее форме и организации происходят важные изменения, и далее в развитое Средневековье до трагедии Черной Смерти и, наконец, до XV века и начала Нового времени.

В работе отмечаются изменения в восприятии семьи, в ее общественной роли и в ее отношениях с более крупными родственными группами, изменения в составе домохозяйства, во влиянии церковных представлений о браке, в распределении  власти внутри семьи, в распоряжении ее собственностью и в ее окружающей среде, а также рассматриваются отношения к сексу и семейные чувства.

Не менее трудоемкой и исторически важной работой является монография Жака Ле Гоффа «Цивилизация Средневекового Запада»¹. Жак Ле Гофф - французский историк-медиевист, один из ярчайших представителей «Новой исторической науки», вышедшей из школы «анналов». В центре внимания автора—Пространство и Время в жизни и восприятии тогдашнего населения Европы, его материальная жизнь, характеристика их социальной системы и, главное, анализ их менталитета, коллективной психологии, способов чувствовать и мыслить. Жак Ле Гофф не только прослеживает основные линии эволюции Запада в V-XV вв., но также дает развернутую картину средневековой цивилизации, включающую в себя духовную, технико-экономическую, повседневную жизнь западноевропейского христианского общества и составляющих его социальных групп.

Более же всего автору удалось изобразить ментальность, мир эмоций и формы поведения, которые, по его мнению, «не являются поверхностными или излишними «украшениями» истории», поскольку «символическое мышление, чувство неуверенности или вера в чудеса» говорят нам значительно больше о Средних веках, чем «изощренно построенные догмы и идеологические анахроничные абстракции». В связи с этим Жак Ле Гофф, нисколько не модернизируя Средневековье и умело реконструируя ментальные представления средневекового человека, вступает с ним в интереснейший и заманчивый историко-культурный диалог.

Особый круг исследований посвящен идеалам куртуазной любви, которые оказали влияние не только на феодальное сословие, но и на менталитет городских обывателей и средневековое общество в целом.

Много полезной информации для нашего исследования содержится в книге «Куртуазная любовь и перемены в положении женщины во Франции XII века»¹ одного из ведущих западноевропейских историков, крупнейшего французского медиевиста Жоржа Дюби. Он говорит, что именно в рыцарской среде формируется культ Прекрасной Дамы, составляющий самую сердцевину так называемой куртуазной любви, под которой понимается новая форма отношений между мужчиной и женщиной. Современниками тогдашней эпохи куртуазная любовь называлась «fine amour», то есть утонченной любовью. Историки литературы реконструировали модель этой своеобразной культурной игры по сохранившимся поэтическим текстам того времени. Жорж Дюби, соотнеся данную литературную реконструкцию с историческим контекстом, вырисовал такую модель, в которой в центре-знатная замужняя дама, либо жена сеньора, либо того рыцаря, чей иерархический статус значимее, чем статус «влюбленного». Ради нее влюбленный готов на многое. Во имя своей госпожи он совершает всевозможные подвиги, наградой за которые служит подаренный платок, ласковый взгляд, тому подобный знак внимания дамы к доблестному ухажеру, но никак не соитие - венец плотской любви, долгое время исчерпывавшей содержание любви как таковой.

Среди отечественных историков также есть историки-медиевисты, которые уделяли внимание данной теме.

Одним из самых знаменитых исследователей является Ю. Л. Бессмертный. Это выдающийся российский ученый-медиевист, доктор исторических наук, профессор, написавший не одну монографию, затрагивающую тему брачно-семейных отношений в Средневековье. На материале истории Франции IX-XVIII вв., в монографии «Жизнь и смерть в Средние века»¹ анализируются формы брака и семьи, прослеживается изменение взглядов на роль женщины в жизни средневекового общества, рассказывается о половозрастных проблемах, об отношении к детству и старости, о самосохранительном поведении в разных социальных слоях, воспроизводятся средневековые представления о болезни и смерти. Автор исследует изменение важнейших демографических параметров - брачности, рождаемости, смертности, естественного прироста населения. Более того, книга снабжена иллюстрациями.

Исследованиями положения женщин в обществе и семье занималась доктор исторических наук, профессор Ивановского Государственного университета Т.Б. Рябова. Ее книга «Женщина в истории Средневековья»² посвящена жизни средневековой женщины, ее роли в экономической, политической и культурной истории средних веков, месту женщины в системе общественных норм и ценностей, а также тем воззрениям, которые отражали и определяли положение женщины в обществе. Хронологически работа ограничивается периодом развитого средневековья - XV век.

Не менее известным в отечественной истории является историк-медиевист К. А. Иванов. Его знаменитая книга «Многоликое Средневековье»³, которая не переиздавалась с начала XX века, написана очень ярко и увлекательно. В неё входят работы: «Средневековый замок и его обитатели», «Средневековый город и его обитатели» и «Средневековая

деревня и ее обитатели». Для темы брачно-семейных отношений очень полезной стала работа о средневековом городе, в которой автор детально описывает средневековые свадьбы, их традиции, и варианты разводов. Автор приводит интересные примеры свадеб и знаменитых разводов, рассказывает об увеселениях и празднествах по случаю свадеб.

Еще одним значимым историком - исследователем данной теме является П. Ш. Габрахманов. Его книга «Средневековые крестьяне и их семьи»¹ повествует научным языком о вещах обыденных: о любви, семье, браке, о детях и о смерти простых крестьян, живших тысячу лет назад. В монографии отлично представлена демографическая проблема в Средневековье, обозначен уровень рождаемости и смертности в крестьянских семьях. Даны детальные статистические данные, которые использованы в ходе изучения данной темы.

Большое внимание быту средневекового человека уделяет отечественный историк-медиевист А.Л. Ястребицкая. Ее монография под названием «Западная Европа XI-XIII веков. Эпоха, быт, костюм» рассказывает о повседневной жизни средневекового человека, окружающем его быте: о жилище, городском и сельском, о мебели, утвари, пище, одежде; о том, как все это добывалось, изготовлялось, перевозилось по суше и по морю; о сельском хозяйстве, ремесленной технике, транспорте; о санитарии и гигиене, болезнях и эпидемиях, представлениях об устройстве человеческого организма и медицинской помощи. Анализ предметного мира, который дан в этой книге, помогает глубже понять культуру европейского средневековья. Ведь ничто не отражает так ярко и детально материальную составляющую семьи, чем быт.

Остальные упоминаемые произведения в тексте дали общее представление о тенденциях развития брачно-семейных отношений средневекового общества.

Научная новизна дипломной работы определяется слабой изученностью исследуемой проблематики, как в отечественных, так и в зарубежных публикациях. До настоящего момента не было создано научных работ, в которых исследуется эволюция взглядов на брак и семью в период Средневековья. Отличием данного исследования является привлечение статистических данных, которые ранее не применялись в изучении данной темы, они позволяют сделать масштабные выводы. Впервые основное внимание по данной теме уделяется брачным традициям, статусу и положению супругов в средневековой европейской семье. Исследование отношения к ребенку в средневековой семье, проблем воспитания детей и причин высокой детской смертности, позволяет приблизиться к созданию более объективной картины истории брачно-семейных отношений в целом. При изучении брачного возраста, форм регламентации брака и брачных традиций можно понять подлинные мотивы, побуждавшие мужчин и женщин далекого прошлого спешить (или, наоборот, не спешить) с браком, сохранять (или не сохранять) супружескую верность, выбирать ту или иную партию в браке или оставаться холостяком.

Практическая значимость. Материалы исследования можно использовать при чтении спецкурса по истории Средних веков, а также при углубленном изучении всеобщей истории в рамках факультативных занятий в школе.

Апробация работы. Основные положения дипломной работы отражены в публикациях, докладах на вузовских, факультетских научных конференциях (Оренбург. ОГПУ. Студенческая научно-практическая конференция - 2009, 2010, 2011, 2012). В рамках работы секций по кафедре Всеобщей истории обсуждались фрагменты и выводы исследований.

По своей структуре дипломная работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников и литературы, а также приложений статистического плана.

Глава 1. Брак в период Средних веков.

 

§ 1. Эволюция взглядов на брак и семью в период Средневековья.

Средние века - время формирования ценностей и идеалов европейской цивилизации. Средними веками называют исторический период, следующий после Античности и предшествующий Новому времени. Воззрения на институт брака и вообще на взаимоотношения полов пережили в этот период весьма глубокую эволюцию, которая содержала преодоление языческих представлений о браке и утверждение христианских. Католическая церковь «признала» брак довольно поздно. В раннее средневековье среди христиан пользовались наибольшим распространением взгляды на брак, сформулированные на основе новозаветных текстов св. Иеронима (347-430 гг.) и папой Григорием Великим (530-604 гг.). Эти отцы церкви видели в любом браке, прежде всего, повторение «первородного греха», совершенного прародителями рода человеческого Адамом и Евой. Поэтому любые брачные союзы решительно осуждались, и подлинно достойными христианами считались лишь те, кто отказывался от брака.

Однако уже во времена св. Иеронима существовала и иная трактовка установлений Священного Писания, касающихся брака. Она принадлежала Блаженному Августину, епископу Гиппонскому (354-430 гг.). Признавая превосходство девственников над женатыми, Августин утверждал тем не менее, что в законном супружестве половой акт превращается из смертного греха в грех простительный, «ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (Первое послание к коринфянам, 7, 9)¹. Важно лишь, чтобы соитие совершалось не ради наслаждения, но только с целью рождения себе подобных, часть которых, ведя праведную жизнь, могла бы впоследствии заменить в раю падших ангелов. Эта концепция Августина была официально одобрена церковью сравнительно поздно - в начале XI века. И только тогда

церковный брак стал шире распространяться в народных массах. Христианская концепция моногамного нерасторжимого брака получает признание в западноевропейских странах лишь в XII-XIII веках. Только в это время брак причисляется к основным христианским таинствам. В процедуру бракосочетания включается и церковное благословение. ¹

До этого времени в европейских королевствах бытовали две матримониальные традиции - позднеантичная и древнегерманская. Ни одна из них не исключала одновременного существования двух-трех видов супружеских союзов. Они различались по своей престижности, но ни один из них не имел ничего общего с моногамным христианским браком. Знакомое нам понятие «брак» просто отсутствовало. Термином, который позднее служил для обозначения брака, называли в ту пору более или менее длительный супружеский половой союз, нередко сосуществовавший с какой-либо иной формой сожительства мужчин и женщин, также признанной в праве.²

Не было тогда и привычного для нас понятия «семья». В среде простолюдинов домохозяйственные группы сплошь да рядом включали, помимо супругов и их детей, родственников отца (или матери), а также временных сожительниц главы дома и их детей. Частенько «одним домом» жило несколько супружеских пар, связанных общим предком. Особенно был заметен приоритет кровнородственных связей перед матримониальными в среде аристократии. В принадлежащих знати замках супруги жили вместе с многочисленной свитой, включавшей, прежде всего, кровных родственников. Церковь участвовала в процедуре бракосочетания, как правило, только тогда, когда дело касалось королевских семей. Но и в королевских семьях вплоть до VIII в. словом «жена» могли назвать не только официальную супругу, но и

других сожительниц короля. Браки же простолюдинов, да и многих знатных заключались по большей части без участия священника. ¹ Для большинства современников церковная трактовка понятий «брак» и «жена» еще долгое время остается достаточно чуждой. Невозможность сочетать церковный брак с другими формами супружеских союзов или тем более нерасторжимость церковного брака казались не только непривычными, но и неоправданными.

В среде знати, например, существовал давний обычай оставлять прежнюю жену, если представлялась возможность породниться с более знатным родом. Привлекательность более высокородных невест обусловливалась отнюдь не обязательно их большим богатством или особой близостью к королевскому двору. Не менее, если не более важным было то, что, согласно принятым представлениям, все основные достоинства человека - и особенно рыцарские доблести - считались врожденными качествами, передававшимися с кровью отца или матери. От выбора брачной партии или же от ее изменения зависела с этой точки зрения самая судьба рода, его благополучие и процветание. Запрет разводов препятствовал, таким образом, реализации некоторых укоренившихся представлений того времени. Поскольку в наибольшей мере эти представления были характерны для знати (хотя сходные идеи можно было встретить и у простолюдинов), церковная концепция брака с особенным трудом прививалась в среде аристократии. Но и сами клирики сплошь да рядом уклонялись от выполнения предписанного им канона безбрачия. Многие из них имели постоянных конкубин и детей. В общем, матримониальная практика XII-XIII вв., существенно отличаясь от более ранней формальным признанием приоритета церковной концепции, еще не предполагала всеобщего ее приятия.

Помимо отказа от принципа моногамии, для массовой модели поведения было тогда характерно особое акцентирование плотского начала в браке. Даже среди богословов XII века еще не было единодушия в том, что следует признавать сутью брака - «согласие» на него (предполагавшее, по крайней мере, психологическую готовность к заключению данной брачной партии) или же подкрепление такого согласия плотским соитием. На практике же такое соитие долгое время исчерпывало эмоциональную сторону супружеских отношений. Отчасти это было связано с некоторыми общими чертами социальной психологии того времени. Люди вообще не считали нужным стесняться проявления чувств. Жаркие объятия, как и «потоки слез XI-XIII веков, гнев, страх, и ненависть, и пристрастие выражались неприкрыто и прямо. Хитрость и скрытность выступали скорее в качестве отклонения от нормы, чем правила. ¹

В романе «Тристан и Изольда», являющемся обработкой более древних мотивов поведения, Изольда хватается за раскаленное железо (сцена суда над Изольдой), никакие препятствия не удерживают героев, стремящихся навстречу друг другу, Тристан и Изольда признают стихийность своих чувств, но сознательно готовы быть вместе, невзирая на все: Тристан спрашивает Изольду: «Что тебя терзает?» - «Увы, меня терзает все, что я знаю, все, что я вижу, меня терзает море, мое тело, моя жизнь». Она кладет руку на плечо Тристана, слезы затуманили ее глаза, губы дрожат. - «Что же терзает тебя, друг мой?» - спрашивает он еще раз. Она ответила: «Любовь к тебе». Своеобразным было и восприятие собственного тела в Средние века. Граница, незримо отделяющая одно человеческое существо от другого, осмысливалась тогда иначе, чем ныне. Знакомые нам брезгливость и стыдливость отсутствовали. Естественными казались еда из общей миски и питье из общей чаши. На одной постели вповалку спали мужчины и женщины, взрослые и дети. Супруги совокуплялись в присутствии детей и родственников. Детородный акт еще не обрел ореола таинственности. Половая активность мужчины была предметом столь же пристального внимания, что и его воинские доблести. Даже церковью импотенция признавалась одним из главных оснований для развода.

В этом контексте понятнее игнорирование большинством современников духовной стороны взаимоотношений супругов. Решающую роль при выборе брачной пары играли матримониальные планы старших родственников. Что касается приязни между мужем и женой, то обычно она рисовалась современникам не столько необходимой предпосылкой, сколько лишь возможным следствием брака, обусловленным, прежде всего их телесной близостью.

XIV в. ознаменовался в Европе глубочайшими социальными потрясениями. Неблагоприятное изменение климатических условий, характерное для XIV и XV столетий, и участившиеся вследствие этого недороды были лишь одним из импульсов подобных движений. Хозяйственный кризис затронул как трудовое население, так и земельных собственников (включая городских землевладельцев), чьи доходы сократились. Крестоносное движение на Восток, исчерпавшее себя уже в предыдущем веке, перестало быть отдушиной для оттока недовольных. Зарождались новые формы поиска «земли обетованной» - вне официальной церкви (например, движение «пастушков»).¹

Кризис усугублялся обострением военных конфликтов. Смыкание владений французского короля с территориями, подвластными немецкому императору и английскому королю (последний владел рядом юго-западных и северных провинций в самой Франции), привело к началу межгосударственных войн, гораздо более масштабных и опасных по своим последствиям, чем частные войны между отдельными сеньорами в прошлом.

Одной из первых в Европе войн этого нового типа стала Столетняя война между Францией и Англией, начавшаяся в 1337 г. и продолжавшаяся с перерывами более века (до 1453 г.). Небывало ожесточенная и упорная, она наложила сильнейший отпечаток на мироощущение всех слоев, особенно английского и французского общества. Неспособность королевской власти и дворянства защитить простых людей от иноземного противника заставила многих из них, особенно городскую и сельскую верхушку, глубже проникнуться сознанием собственной ответственности за свою судьбу и породило или укрепило резко критическую оценку рыцарства и знати. Внутри французского дворянства, лишившегося в результате тяжких военных поражений уверенности в своем политическом будущем, усилился внутренний разброд. Некоторые возглавили отряды («банды»), занятые неприкрытым грабежом городов и деревень. Другие, презрев прежние представления о кровных достоинствах знати, стремились поправить дела выгодными браками с отпрысками богатых горожан. Третьи поступали на службу к воюющим суверенам - французскому или английскому королю и бургундскому герцогу - и, живя их подачками, делили время между участием в военных экспедициях и придворных торжествах и церемониях; эта категория рыцарства сохраняла внешнюю верность традиционным обычаям, включая культ благородной Дамы. В общем, и в среде дворянства, и в среде городской верхушки (не говоря уж об общественных низах) зарождалась глубокая неудовлетворенность реальной действительностью- предвестник социальных и культурных сдвигов.¹

Расшатывание прежних устоев ускорилось в период невиданной по масштабам эпидемии чумы, разразившейся во Франции в 1348-1349 гг. Продолжаясь с перерывами до середины XV века, она стоила Франции 3040% ее населения. Пережившие «черную смерть» и жили, и чувствовали себя иначе, чем раньше. Многим из них, включая и лиц из имущих классов, пришлось покинуть насиженные места. На новом месте жизнь начиналась нередко как бы заново. Былые традиции жизни и быта нередко забывались. Этому способствовал и разрыв в преемственности поколений, вызванный гибелью в чуму многих старших возрастных групп во всех социальных классах. Психологический кризис усугублялся за счет многократно участившихся крестьянских восстаний, в ходе которых и их участники, и те, кто подавлял восстания, подталкивались к переосмыслению своих взглядов на мир. ¹

Все это делает понятнее и отличия в мировидении наций конца XIV и XV веков от прошлого. В изменившейся картине мира гораздо резче проступали критические мотивы, подвергались сомнению многие прежние ценности. Расцвет сатирических жанров в литературе был лишь одним из проявлений этого умственного движения эпохи. Однако в разных социальных и интеллектуальных группах переосмысление привычных представлений протекало по-разному. Растущее несоответствие христианских идеалов и действительности побудило конформные умы видеть главную причину этого в несоблюдении Господних заветов. Тому, кто не был способен подняться над устоявшимися идеологическими штампами, главным средством исправления мира представлялось более жесткое выполнение традиционного канона.²

Необходимость изменения самого канона могла быть понята тогда очень немногими. В первую очередь это касается интеллектуальной элиты, способной возвыситься до гуманистической переоценки всей системы ценностей. Такая гуманистическая интеллигенция начала зарождаться во Франции и Италии. Хотя ее деятельность имела весьма ограниченные масштабы, свойственные ей представления нашли свое воплощение в литературе того времени.

Эти констатации, касающиеся общей «расстановки сил» в социокультурном развитии наций конца XIV- начала XV в., помогают понять и различные варианты восприятия и трактовки брака в это время, отразившиеся в памятниках литературы.

Для массовых подходов характерно безусловное приятие канона церковного брака. В отличие от предшествующего столетия, когда пережитки дохристианского брака еще продолжали играть роль и в представлениях о браке, и в матримониальной практике, в XIV-XV вв. моногамный церковный брак - единственная принятая в массовом сознании форма брака. Более того, большинство городского (да и сельского) населения демонстрирует ныне еще большую требовательность к соблюдению основных элементов брачного канона, чем официальные богословы. Церковь, например, не ставила в это время под сомнение возможность повторных браков, в том числе между пожилыми вдовцами и юными девушками или богатыми вдовами и сравнительно молодыми мужчинами. В массах же такие браки встречали резкое осуждение: обычай так называемых шаривари, устраиваемых около дома, где поселялись такие новобрачные, или же около церкви, где их венчали, мог включать на рубеже XIV-XV вв. не только «кошачий концерт», но и драки и даже убийства. Церковные запреты «шаривари» успеха не имели: эксцессы удавалось предотвратить лишь уплатой специального выкупа.

Столь же сурово осуждались городскими и сельскими массами прелюбодеяния супругов, особенно жен.¹ В некоторых городах существовала своего рода «полиция нравов». Она действовала при поддержке населения. Возглавленные молодежными братствами жители подвергали осмеянию и женщин, уличенных в прелюбодеянии, и их обманутых мужей. Попытки неофициального развода супругов, при котором жены стремились проживать отдельно от их бывших мужей, нередко служили поводом для групповых изнасилований. Нетерпимостью характеризовалось и отношение к конкубинату. Толпы людей предавали уличенных в конкубинате женщин осмеянию. Всеобщее преследование доводило некоторых из них до убийства собственных детей и до безумия.

Невыполнение канона моногамного брака воспринималось, таким образом, в массах как безусловное нарушение установленного порядка вещей. Это предполагало крайнюю нетерпимость по отношению к таким нарушениям на практике.

Как свидетельствуют «Пятнадцать радостей брака», повторные браки встречались повсеместно, супружеские измены были обычным делом. Судя по другим памятникам XIV-XV вв. , упоминаемым различными исследователями, конкубин и незаконнорожденных детей имел среди дворян и клириков едва ли не каждый пятый (или даже третий) мужчина. Во всех городах (и даже в больших деревнях) существовали публичные дома, принадлежавшие не только богатым собственникам, но и местным магистратам, королевским приближенным и даже аббатам и епископам. Они функционировали вполне открыто, занимали лучшие здания в центре поселения. Посещение проституток считалось нормальным явлением, не требующим сокрытия. Наоборот, молодой мужчина, не появлявшийся в публичном доме, порождал кривотолки, его могли заподозрить в том, что он болен или слишком стеснен в средствах. ¹

Противоречие между моральным осуждением отклонений от брачного канона и терпимостью к его нарушениям было одним из парадоксов массового средневекового сознания. Корни этого парадокса - в одном из конститутивных средневековых представлений о неизбывном несовершенстве человеческой натуры. Согласно этим представлениям, устоять перед всеми соблазнами грешной плоти дано лишь избранным. Для рядового мирянина моральным достижением можно считать уже то, что он избежал совершения более тяжкого греха.

Причины частого нарушения церковного брака не сводятся только к тому, что им можно было найти оправдание в принятой картине мира. Существовало немало сугубо прозаических жизненных обстоятельств, делавших таковые нарушения более или менее неизбежными. Начать с того, что, как и раньше, выбор брачной партии в большинстве случаев происходил без учета обоюдных склонностей супругов. Решающую роль играли либо воля старших родственников, либо желания жениха. В результате знатная родом, но бедная невеста становилась женой богатого горожанина или же обедневший дворянчик женился на богатой невесте из неблагородных. Невеста в обоих случаях была пассивной жертвой сложившихся обстоятельств.

Большое значение имел и тот факт, что в XIV веке и особенно в XV, принятый, например, во Франции возраст первого брака мужчин в силу ряда обстоятельств повысился до 24-26 лет. (Девушки выходили тогда замуж между 15 и 21 годом.). Вследствие этого во всех социальных группах огромное число молодых людей в течение 10-12 лет после достижения половой зрелости оставались холостыми. Чем заметнее увеличивалась их доля, тем сложнее было их «умиротворение». Адюльтер, конкубинат, проституция выступали как некий «предохранительный клапан», защищавший «законный» брак от агрессивных поползновений холостяков. Это укрепляло тенденцию терпимого отношения основной массы населения к маргинальным формам половых отношений.¹

Все сказанное делает понятнее ситуации, фигурирующие в «Пятнадцати радостях брака», в произведениях городского фольклора. Неудовлетворенность супругов браком, несоблюдение ими брачного канона, как и критическое отношение к браку в целом и к возможности (и необходимости) любви, между супругами, выступает в этих текстах с полной очевидностью.

Не менее ярко проявляется в упомянутых текстах антифеминизм. О причинах его возникновения (и сохранения) уже говорилось. Во многих жанрах литературы конца XIV- начала XV в., и прежде всего в фаблио, фарсах и городской повести, он находит, пожалуй, особенно яркое воплощение. Связано это, в частности, с тем, что культ благородной Дамы, сложившийся в XII-XIII веках, во многом утратил свое влияние. Он разделил судьбу многих рыцарских ценностей, которые, хотя и не были забыты, все чаще рассматривались как своего рода миф, не имеющий отношения к повседневной жизни. В Повседневной жизни, судя по «Пятнадцати радостям брака», женщина пилит мужа из-за отсутствия необходимых ей нарядов: «я прямо от стыда сгораю, красуясь в этаком тряпье»; вводит мужа в долги, посещает веселые сборища, заводит любовника, заводит ребенка не от мужа, отчего «муж наплакался вдоволь и померкла его красота и молодость, он утомлен работою и домашним хозяйством, прибит и усмирен женой». ¹О рыцарских идеалах, как и добродетелях прекрасной Дамы, продолжали, правда, писать или петь придворные поэты и барды. Те же мотивы звучали и в произведениях других жанров, в частности в поздних рыцарских романах. С точки зрения культурной перспективы воспевание возвышенной любви к женщине и прославление рыцарской верности и чести имело, несомненно, большую важность: эти высокие идеалы обретали характер непреходящих ценностей. Но обыденная жизнь демонстрировала глубокий разрыв между содержанием подобных произведений и реальным поведением того же дворянства. Традиционный образ женщины как похотливой соблазнительницы и корыстолюбивой обманщицы, издавна сложившийся в христианской литературе, не имел теперь того «противовеса», каким объективно был для него на рубеже XII-XIII вв. образ благородной Дамы. Кризис рыцарского «культа Дамы» был, следовательно, одним из стимулов оттеснения идей куртуазной любви на третьестепенный план¹. Торжеству чувственности способствовали в XIV-XV вв. и другие обстоятельства. Среди них в первую очередь следовало бы упомянуть о возросшем влиянии низового пласта культуры с характерным для него представлением о естественности и оправданности всех воспроизводящих жизнь телесных контактов. Не без этого влияния эротические темы, традиционно присутствовавшие в литературе в XII, XIII в. и в XIV-XV вв. привлекают еще большее внимание. Особенно это сказывалось на наиболее демократических жанрах литературы, таких, как фаблио, фарсы, городская повесть, где эротические сюжеты оказываются сплошь да рядом ведущими. Роль этих сюжетов в «Пятнадцати радостях брака» и фаблио - лишь одно из свидетельств этой тенденции.

Соответственно и институт брака в массовой картине мира выступает в XIV-XV вв. прежде всего как средство реализации чисто плотских связей. Для мужчины такой брак - и утеха, и объект насмешек, и вынужденный союз с «погубительницей рода человеческого». Для брака как института это никаких угроз не создавало. Как уже говорилось, церковный брак стал к этому времени бесспорным и неотъемлемым элементом принятой модели поведения.

Сосредоточивая внимание на плотской стороне брака, ряд жанров городской литературы XIV-XV вв. как бы продолжали и развивали традицию «бесстыдства», о которой уже упоминалось. Обычными в это время были, например, такие процедуры, как публичное укладывание новобрачных в супружескую постель, выставление на всеобщее обозрение на утро после свадьбы постельного белья молодоженов, поднесение мужу после крика лишенной девственности новобрачной подкрепляющего питья и т.п. Однако в культивировании этого полуязыческого эротизма в XIV-XV веках начали проглядывать и иные, новые тенденции: обмирщение принятых ценностей, умаление традиционной средневековой аллегоричности и символики, вытеснение их подчеркнуто приземленными ритуалами. В этом можно было бы видеть один из симптомов зарождения предренессансных подходов. ¹

§2. Формы регламентации брака. Брачный возраст.

Историками и демографами изучены формы регламентации брака. У разных народов форма брака имела свои отличительные черты.

Своеобразие брака у германцев ярко проявлялось и в обстоятельствах его заключения. Участие церкви или королевских должностных лиц в процедуре бракосочетания не предусматривалось. Тем не менее, для обеих форм брака предполагался некий ритуал, за его соблюдением следили сами соплеменники. Включая известную уже в Риме заблаговременную помолвку, этот ритуал предписывал роду жениха довольно значительные подарки невесте накануне брака и наутро после свадьбы — в качестве награды за целомудрие. Без этого «утреннего дара» брачная процедура не считалась завершенной, и брак не признавался действительным. Поскольку же «утренний дар» исходно обусловливался девственностью невесты, подтверждавшейся при соитии, это последнее оказывалось конституирующим моментом брачной процедуры. Не следует ли отсюда, что в социокультурном плане половой акт выступал как самоценность, не нуждающаяся в оправдании ни возможностью зачатия, ни предварительным согласием на брачный союз (как позднее будет определено в церковной доктрине)? Весьма показательно в этом смысле, что франкский обычай широко допускал умыкание невесты, при котором и ее воля, и отношение родственников к будущему браку могли полностью игнорироваться. Ключевым элементом брачной процедуры оказывался половой акт как таковой.

Франкская традиция была терпима и к бракам среди родственников. Единственное предписываемое ею ограничение касалось союзов с не свободными: они строжайше карались в ранний период.

Что касается возраста вступления германцев в первый брак, то данные о нем в источниках практически отсутствуют. Отметим лишь, что «Салическая правда» признает «совершеннолетними» уже двенадцатилетних мальчиков.¹ Возможно, и брак разрешался для лиц мужского пола в этом раннем возрасте. Тогда и разрешенный возраст вступления в брак девушек также не мог превышать 12 лет. Отсюда, конечно, не следует, что этот же возраст считался принятым для заключения первых браков. Тем не менее нам не кажется доказанной точка зрения историка Д. Херлихи о преобладании у германцев почти столь же поздних браков, что и в Римской империи (в 25— 29 лет). Объясняя феномен поздних браков, характерных для варваров, он ссылается на возможность существования у германской знати нескольких жен и наложниц, из-за чего для основной массы мужчин якобы «не хватало» женщин. Чтобы подтвердить эту гипотезу, потребовалось бы доказать существование у германской знати обширных «гаремов», способных сконцентрировать в своих стенах массу молодых женщин.¹

Д. Херлихи в главе XX «Германии» Тацита видит свидетельство преобладания у германцев поздних браков. В действительности же в этой главе содержится лишь туманное замечание. ² В подчеркиваемой здесь добропорядочности поведения юношей (которые «не истощают» понапрасну свою мужскую силу) трудно не увидеть обычный для Тацита назидательный намек на превосходство германских нравов над римскими. То же касается и оценки равной «телесной крепости» мужчин и женщин, способных передать детям силу и здоровье. Единственное, что в тексте Тацита связано с вопросом о возрасте брака,— это замечание о девушках, которых «не торопят» — то ли с замужеством, то ли с помолвкой.

На наш взгляд, в приведенном суждении Тацита можно увидеть свидетельство лишь одной тенденции — близости брачных возрастов мужчин и женщин. Эта черта брачной модели германцев подтверждается и рядом более поздних нарративных текстов, собранных Д. Херлихи. Но если брачный возраст мужчин не отличался принципиально от брачного возраста женщин и притом был сходен со временем замужества последних в позднеримское время, то тезис Д. Херлихи о женитьбе «в конце третьего десятилетия» придется отвергнуть. Как свидетельствуют римские надгробные надписи 250—600 гг., средний возраст замужества женщин в те столетия неизменно оставался ниже 20 лет.

Кроме германских и позднеримских брачных традиций, на формирование брачной модели, принятой в каролингской Франции, не могли не наложить свой отпечаток церковь и каролингское государство.

Взаимодействие этих двух сил во многом определило форму официально признанного брака и заметно повлияло на эволюцию массового поведения в этой сфере. Оба эти аспекта интенсивно обсуждались в медиевистике 70—80-х гг., и мы ограничимся здесь в основном обобщением и осмыслением полученных научных результатов.

Как показано в ряде работ, борьба двух основных течений теологической мысли по вопросу о браке, одно из которых рассматривало его как несовместимый с душевным спасением (Иероним, Г ригорий I), а другое — как допустимое для мирян состояние (Августин), завершилась в VIII—IX вв. возобладанием последнего.¹ Это предопределяло резкое усиление внимания церковных теоретиков и практиков ко всему, что связано с супружеской жизнью, браком и брачной процедурой. ²

В постановлениях церковных соборов и королевских капитуляриях VIII—IX вв., (принимавшихся, как известно, при участии не только светской, но и церковной верхушки) все чаще формулируются и уточняются основные каноны христианского брака: цель — предотвращение соблазнов и разврата, предназначение — рождение себе подобных, условия — нерасторжимость, моногамия, публичность, церковное благословение, согласие обеих брачующихся сторон, исключение родственных союзов и т.п. Новая доктрина брака открывала невиданные раньше возможности для усиления влияния церкви. Отказываясь от нереалистической программы всеобщей девственности и предлагая взамен более доступные для мирян формы брачного поведения, церковь могла приступить теперь к овладению важнейшим бастионом древних народных традиций, каковым являлась сфера брачно-семейных отношений. До какой степени непростой была эта задача, видно, в частности, по тем компромиссам, на которые церкви приходилось идти и в каролингское время, и позднее.

В противовес упоминавшимся выше жестким законодательным установлениям памятники, сохранившие свидетельства повседневной практики — хроники, биографические и агиографические материалы,— обнаруживают живучесть ряда давних традиций. В борьбе с ними труднее всего пробивала себе дорогу идея моногамного нерасторжимого брака. Об этом позволяют говорить материалы, касающиеся прежде всего знати. Так, судя по хронике Фредегара (VII в.), король Дагоберт I имел одновременно с королевой Нантхильдой еще двух жен «на положении королев» (ad instar reginas); аналогично у Пипина Геристальского, согласно «Продолжению Псевдо-Фредегара» (VIII в.), кроме официальной жены Плектруды, имелась и «altera uxor».¹ В памятниках IX в. хронисты избегают столь откровенной фразеологии, хотя реальная ситуация изменилась в то время, по-видимому, лишь частично: автор панегирических «Деяний Дагоберта» (первая треть IX в.), говоря о том же Дагоберте I, опускает упоминания хрониста-предшественника о «трех королевах»; он именует «женой» короля лишь одну из них.² Это не исключает, однако, существования конкубин: одновременное обладание женой и конкубиной не встречает осуждения хрониста IX в., воспринимается им, как нечто обыденное и принятое. Об этом же свидетельствуют и биографии Карла Великого и Людовика Благочестивого, составленные в IX в. Наличие у каждого из этих королей одной или нескольких конкубин и внебрачных детей не мешает клирикам — авторам этих сочинений — относить своих героев к числу «благочестивых» и «праведных мужей». Панегирическому тону не препятствовало и упоминание о добрачных связях (ante legale connubium) и детях от этих союзов. Эйнхард не стесняется подробно рассказывать о конкубинах Карла, причем повествование о них ведется по той же схеме, что и об официальных женах: называются имя конкубины, ее этническое происхождение, имена рожденных ею детей. Думается, прав В. К. Ронин, видящий в этом подходе хронистов IX в. отражение компромиссной брачной модели, признававшей сосуществование официального брака с некоторыми другими формами супружеского союза, в первую очередь с «моногамным конкубинатом».¹

Об обычности такого сосуществования свидетельствуют как церковные, так и светские памятники. Характерны, в частности, высказывания септиманской герцогини Дуоды, продиктовавшей в 841—843 гг. «Поучение сыну Вильгельму»². Как о само собой разумеющемся говорит Дуода о возможности того, что муж «оставит» ее и сына; такое поведение, по словам Дуоды, «в обычае» в ее время. (Супруг Дуоды, живший при дворе, и в самом деле почти 15 лет продержал ее в далекой Септимании, вернувшись в семью лишь после смерти своего покровителя Людовика Благочестивого.) Ради того, чтобы сохранить хоть какую-то связь с мужем, Дуода за счет собственных средств беспрекословно покрывала все его расходы, а когда этих средств не хватило, не поколебалась залезть в долги, с которыми не надеялась рассчитаться до самой смерти. Вряд ли можно сомневаться, что Дуода делала это в надежде противостоять длившимся долгие годы внебрачным союзам своего супруга. Быть может, в утешение самой себе Дуода цитирует Алкуина, констатировавшего, что целомудрие — достоинство лишь ангелов.

Косвенное подтверждение сосуществованию в IX—X вв. разных видов супружеских союзов нетрудно встретить и у других церковных писателей, помимо Алкуина. Так, реймсский архиепископ Гинкмар (806—880 гг.), будучи последовательным сторонником ортодоксально-церковных взглядов, тем не менее имплицитно признавал сосуществование разных вариантов брака, среди которых «законный» (connubium legitimum) был главным, но не единственным. Аналогичный подход встречаем в пенитенциалии Бурхарда Вормсского ¹(первые годы XI в.): брак и конкубинат фигурируют в нем как две параллельные формы полового союза, хотя и неравные между собой, но равно возможные. Что касается добрачных связей, то они рассматриваются Бурхардом как явление еще более обычное, не препятствующее последующему супружеству. ²

Рассматривая каролингские воззрения на брак в исторической ретроспективе, можно было бы сказать, что по сравнению с предшествующими моделями — римской или германской — различие в престижности официального (церковного) брака и противостоящих ему традиционных форм еще более выросло. Увеличились и различия в наследственных правах детей от официальных жен и от конкубин. Тем не менее знакомая по христианским канонам нового времени непроходимая пропасть между церковным браком и неоформленными в церкви союзами еще не возникла. Понятие брака не стало однозначным, оно охватывало разные виды супружества, оно не было еще тождественным моногамии. Соответственно и союз, фигурирующий в источниках этого периода под именем конкубината, еще не всегда отождествлялся с позднейшим понятием «внебрачной связи». До некоторой степени и он оставался пока что формой брака, хотя и менее престижной и прочной. Неофициальные супружества IX—X вв. никак нельзя таким образом рассматривать как простое отклонение от господствующей нормы.

Незавершенность формирования представления о браке как о моногамном нерасторжимом союзе не только раскрывает историчность и изменчивость данного понятия и специфику социокультурного развития, но и имеет немалое историко-демографическое значение. Ясно, что, поскольку официальный церковный брак далеко не обязательно был действительным началом половой жизни, своих первых детей женщина могла рожать задолго до брака. Отсюда необходимость критического подхода к определению уровня брачности и возраста первого брака. Незавершенность процесса формирования церковного брака сказывалась и на его процедуре. Постановления церковных соборов и королевское законодательство с конца VIII в. предписывали священникам проводить перед свадьбой расследование родственных связей брачующихся с целью предупреждения инцестов.

В одном из капитуляриев Карла Великого оговорено даже, что благословение на бракосочетание, как и самое бракосочетание может последовать только после такого расследования. Однако эти расследования и особенно непосредственное участие священника в процедуре бракосочетания в практику пока не вошли. (Исключение составляли браки в королевских семьях.). Так, судя по Гинкмару Реймсскому, ритуал бракосочетания включал согласие на брак отца невесты, достижение договоренности о приданом, публичную пирушку, наконец, соитие (commixtio sexuum), реализующее брак. ¹ Однако, как подчеркивает специально изучавший этот сюжет Ж. Дюби, в тексте трактата Гинкмара нет упоминаний ни о богослужении, ни хотя бы о чтении молитв при бракосочетании. Неясно даже, обязательным ли было присутствие священника. Церковная формула, согласно которой невеста «передается» жениху ее родителями «с благословения» священника, складывается только в следующем, X в. В реальной жизни ее стали соблюдать еще позднее. Не случайно Бурхард Вормсский считает возможным не слишком строго наказывать тех, кто женился без церковного благословения. Что касается неофициальных браков, то в их оформлении церковь, естественно, и вовсе не участвовала. Арбитром и гарантом подобных браков у знати была вероятно местная аристократия, у простолюдинов — соседи, родичи, сеньор или его министериалы.

К сожалению, конкретные формы бракосочетания в народной среде нам почти неизвестны. Имеющиеся памятники позволяют лишь констатировать, что понятия «брак» и «семья» в среде простолюдинов обладали не меньшей спецификой, чем в среде знати. В сохранившихся от IX в. поместных описях, перечисляющих подчас десятки тысяч крестьян вместе с их женами и детьми, нет даже термина, адекватного термину «семья». Та же картина в актовом материале. Естественно, что и понятие брака, отличавшееся, как мы видели, принципиальным своеобразием, не находит эксплицитного раскрытия в текстах, касающихся простолюдинов.

Зато в этих текстах удается на массовом материале проверить сохранение одной из древних брачных традиций — запрета мезальянсов. В целом эта традиция сохраняется и даже закрепляется на протяжении всего средневековья. И это понятно: чем явственнее шел процесс феодализации, углублявший раскол между благородными и простолюдинами, тем непроходимее становились социальные барьеры в сфере брака.¹

В то же время внутри трудящегося населения ситуация изменяется по-иному. По мере того как разнородные слои галло-римского и германского сельского люда начинают сливаться в единый класс, социальные барьеры, препятствующие бракам между потомками рабов, колонов, свободных, вольноотпущенников и т. п., ослабевают (хотя и не исчезают): смешанные брачные союзы крестьян зафиксированы и в хозяйственных описях, и в актах. Не исключено, что в возникновении таких союзов могли иногда играть роль личные склонности брачующихся. Однако чаще в их основе лежали, видимо, более прозаические соображения. Предполагать это заставляет та особенность смешанных браков в среде крестьян, что во многих из них социальный статус жены выше статуса мужа. Так, колон предпочитает брак со свободной, серв — с женщиной из колонов. Поскольку в каролингской Галлии статус детей от смешанных браков чаще определялся по матери, есть основания думать, что браки данного типа заключались мужчинами со специальной целью улучшить юридическое положение детей. Эти браки были, так сказать, «запрограммированы» социально. Преимущественные же возможности мужчины в выборе брачной партии связаны с приниженностью женщины, что характерно не только для аристократической, но и для крестьянской среды. ¹

Особое значение с историко-демографической точки зрения имеет принятый возраст вступления в первый брак. Прямые сведения об этом в источниках отсутствуют полностью. Но имеются данные о возрасте, в котором брак считался допустимым. Эти данные содержатся, в частности, в высказываниях церковных писателей и ближе всего отражают точку зрения церкви. Думается, однако, что, добиваясь христианизации брачных отношений и ведя борьбу против их неупорядоченности, клирики не были склонны занижать принятый возраст брака; скорее они могли стремиться к предотвращению слишком ранних союзов. Вот почему называемый ими возраст вряд ли можно считать преуменьшенным.

Согласно высказыванию одного из приближенных Карла Великого, аббата Рабана Мавра, «второй возраст» человека (pueritia), длящийся до 14 лет, отмечен двумя особенностями: «чистотой» и «способностью к деторождению». Поскольку для ортодоксального клирика деторождение было возможно лишь в рамках официального брака, ясно, что Рабан Мавр считал нормальным явлением брак в 14 лет. Опираясь на подобные и некоторые другие свидетельства, Г. Лепуан в 1940-е годы и П. Рише в 1960-е отмечали, что в раннее средневековье возрастом брака считалось для юношей 14 лет, для девушек 12 лет. Почти этот же возраст — 15 и 12 лет — признается возрастом совершеннолетия (и допустимости брака) в некоторых капитуляриях начала IX в. Он подтверждается при исследовании северофранцузских актов VIII—X вв., а также некоторыми археологическими материалами, свидетельствующими о захоронениях молодых матерей 15—16 лет вместе с их новорожденными детьми. В известном полиптике Марсельской церкви (начало IX в.) категория юношей и девушек, способных вступить в брак или уже вступивших в него, но проживающих совместно с родителями (baccalarii), включала молодых людей начиная с 12 лет. Брак в 12—18 лет зафиксирован у ряда детей шампанского графа Герберта II (начало X в.), генеалогические данные о семье которого сохранились в «Анналах» Флодоарда.¹

В пользу преобладания ранних браков (до 20 лет) свидетельствуют и другие косвенные данные. Так, по подсчетам Ж. Поли, в среде провансальских крестьян IX в. очень многие матери уже к 22—23 годам имели по пять детей; их детородный период из-за болезней, ранней смерти и других причин часто заканчивался к 25—30 годам. Раннее завершение детородного периода (после рождения нескольких детей) предполагают П. Тубер, исследовавший французские и итальянские источники, и К. Лизер, использовавший материалы о саксонской аристократии X в. К 14—15 годам относит принятый в крестьянской среде возраст первого брака Ж. Девруй, по-своему истолковывающий сведения политика Марсельской церкви о «баккалариях». К этой точке зрения присоединяется и П. Тубер в обобщающем труде по истории семьи.

Против мнения о преобладании ранних браков определеннее других высказался Д. Херлихи, утверждающий, что в то время сохраняется близкая к Тацитовой модель бракосочетаний в 25—27 лет. Американский исследователь придает этому весьма большое значение, полагая, что таким образом предотвращался демографический рост, для которого не было тогда возможностей из-за ограниченности пахотных площадей. Приходится, однако, признать, что фактический материал, мобилизуемый Д. Херлихи в подтверждение этого взгляда, не выглядит убедительным. Абсолютно преобладают разрозненные отсылки на Аристотеля, Августина, Исидора Севильского, Вестготскую правду, Лиутпранда, патриарха Константинопольского Евтихия, Фому Аквинского и т. п. При этом нетрудно убедиться, что в большинстве цитируемых текстов речь идет отнюдь не об обычном возрасте вступления в первый брак, но об отдельных казусах. Например, к каролингскому времени во Франции относятся только цитаты из упомянутого «Поучения сыну» герцогини Дуоды (IX в.) и из постановления церковного собора во Фрежюсе (796—797 гг.), в которых констатируется, что браки должны совершаться не между малолетними детьми, но между совершеннолетними. Выше, однако, уже отмечалось, что совершеннолетними считались тогда подростки с 12—14 лет.¹

Кроме того, Д. Херлихи использует материалы Сен-Жерменского полиптика (начало IX в.), чтобы подтвердить, исходя из не слишком большой, с его точки зрения, разницы в нем числа вдов (133) и вдовцов (86), примерное равенство брачного возраста для мужчин и женщин (о самом этом возрасте Полиптик ничего не сообщает). В полиптике же Марсельской церкви (начало IX в.) Д. Херлихи обращает внимание на возраст уже упоминавшихся выше «баккалариев», произвольно приравнивая его к 16 годам. Большинство исследователей определяют его в 14—15 лет, И. С. Филиппов показал, что их возраст составлял 12 лет. Затем, постулируя, что баккаларии «не торопились» вступать в брак, исследователь несколько неожиданно заключает отсюда, что можно считать «неопровержимым» факт откладывания браков зависимыми людьми этого монастыря до конца третьего десятилетия своей жизни. Преобладание ранних супружеств создавало благоприятные предпосылки для высокого уровня брачности. ¹

§3. Закон о браке.²

Брак в Средние века был очень нестабильным институтом; причиной тому могли быть опасности и тяготы жизни, которые делали преждевременную смерть одного из супругов явлением весьма обычным; другой причиной могла быть крайняя запутанность законов о браке. В принципе, развод - в современном смысле этого слова - был запрещен, но епископы и папы прекрасно отдавали себе отчет в том, что обычаи и реальные жизненные ситуации были очень многообразны, что закон был ненадежен, а сама доктрина неустойчивой. Папа Александр III (1159-1181), известный тем, что ему удалось уладить сложное брачное дело, был выдающимся теологом и знатоком канонического права, Болонским учеником Гратиана, имеющим большой практический опыт ведения судебных тяжб и управления церковными делами. И все же он несколько раз менял свое отношение к тому, что следует понимать под законным браком. Он полагал, что заключение брака должно происходить в церкви или, по крайней мере, в присутствии священника; при этом следует четко определить, кем должны являться свидетели.

Вскоре он обнаружил, что введение таких правил аннулировало бы большую часть браков во всем Христианском мире. Очевидно, брак заключался менее церемонным образом, чем обычно считается, однако никакой случайности не допускалось. В высших слоях общества брак стал рассматриваться как ключевой способ передачи земельного имущества, и именно это сделалось главной задачей брака, которой было подчинено все остальное. Это привело к тому, что светская аристократия стала относиться к браку и законности значительно более серьезно как раз в то время, когда Церковь превращала брак в таинство. Теологи находились в парадоксальном положении, когда им приходилось, с одной стороны, подчеркивать священный характер брачного союза, существенная доля смысла которого заключалась в «супружеском ложе» и всех проистекающих отсюда последствиях, а с другой - придерживаться старой аскетической доктрины, утверждавшей, что плотские наслаждения содержат элемент греха. И все же взгляды Папы Александра на брак были, в определенном отношении, более гуманны, чем взгляды светской аристократии. Приведем пример. Граф Оксфордский был обручен с молодой девушкой, дочерью королевского гофмейстера. Еще до того, как начались собственно супружеские отношения, гофмейстер впал в немилость и потерял свои земли. Его дочь лишилась наследства, и в глазах графа как жена она уже не представляла интереса. Но девушка, несмотря на свою молодость и невзирая на то, что она находилась полностью во власти графа, объявила самым решительным образом, что он дал свое обещание в такой форме, что брак уже нельзя расторгнуть. Граф заточил ее в темницу и подвергал всяческим поношениям и оскорблениям с тем, чтобы вынудить оставить свои притязания, выставляя при этом исключительно нерыцарские причины того, почему брак не может быть сохранен. Ее жалобы достигли ушей епископа и Папы, и проигнорировать их они уже не могли. Однако к тому времени распря между Томасом Беккетом и Генрихом II достигла своего апогея; и Папе, и епископу не хотелось оказывать давление при решении такого деликатного дела, которое так близко касалось жизни и настроений двора Генриха. И ламентации девушки оставались тщетными в течение шести или семи лет. Затем убийство Беккета резко изменило ситуацию; Папа приказал провести расследование претензий девушки, после чего объявил свое окончательное решение. Граф подчинился; брак вступил в силу, и последовали двадцать лет внешне вполне благополучного супружества, в котором родилось несколько детей.

Более глубокое понимание сути христианского брака было продемонстрировано пятьюдесятью годами ранее Элоизой и Абеляром. Есть странная ирония в том, что в союзе выдающегося клирика, давшего обет безбрачия, и его подруги, а затем и жены проявляется больше понимания брачных проблем, чем у лучших умов следующего поколения. Но именно из таких парадоксов и состоит история.

Парадокс действительно очень глубок. Каждая строка писем Элоизы свидетельствует о глубине ее преданности Абеляру. В своих письмах она прежде всего старалась показать ему свою преданность. При этом ее искренность не вызывает никаких сомнений, и это подтверждается поразительным пассажем в Абеляровой «Истории», в которой он довольно пространно описывает выдвигаемые ею аргументы против их брака. Мы узнаем, что намерение Элоизы полностью уйти в религию возникло лишь под влиянием Абеляра; что главным в ее жизни была ее преданность ему и что она стала настоятельницей монастыря лишь из послушания Абеляру, а не по причине Божественного призвания. Ее преданность была столь полной, что она предпочитала оставаться его любовницей, а не становиться женой. Абеляр сообщает, что она выдвигала три главных аргумента, пытаясь отговорить его от женитьбы: женитьба не утихомирила бы гнев ее дяди; супружеская жизнь, маячащая перед глазами толпа детей, никак не вяжутся с жизнью истинного философа; бесчестье, связанное для него со вступлением в брак, погубило бы его карьеру. В письмах Элоизы мы можем видеть ясное отражение двух совершенно разных идейных миров: с одной стороны,традиционного мира той жизни, которая была связана с собором, в которой брак был нелегальным, но достаточно частым явлением, а неузаконенные отношения между полами - вещью вполне нормальной; и, с другой стороны -мира папской реформы и новых теологических веяний, в котором брак рассматривался уже как таинство, освященное Церковью; здесь уже считалось, что оба супруга могут испытывать благодать этого таинства, но при этом указывалось, что для каноников, клириков и теологов, вследствие особого характера их деятельности, должна быть исключена возможность вступать в брак. По закону того времени, Абеляр не имел права жениться, так как он был каноником собора в Сансе, а, возможно, и состоял членом более высокой иерархии. Но с другой стороны, по тем же законам его брак имел полную силу, и после его заключения супружеские узы должны были соединить их навечно и могли быть разорваны только с уходом обоих в монастырь. Их обвенчали в церкви, в то время как большинство, по всей видимости, не венчалось в церквах, но венчание Абеляра и Элоизы было тайным, и супруги жили раздельно. Трагедия Элоизы состояла в том, что она разглядела в умозрительных построениях великого теолога любви, которому отдала всю себя без остатка, предвосхищение такого христианского брака, который был бы более всепоглощающим и возвышенным, чем то могли себе вообразить заурядные теологи многих грядущих столетий, но обстоятельства не позволили ей прожить в таком браке.¹

Теологи и юристы XII века изо всех сил стремились распутать клубок сложившихся представлений о браке. После того, как Папа Александр III упразднил представление, согласно которому законный брак мог быть заключен лишь в церкви, перед ним все еще стояли такие трудные вопросы: достаточно ли простого согласия обеих сторон вступить в брак в присутствии свидетелей для обеспечения законности брака? нужно ли для этого что-то еще? обязательно ли начало собственно супружеских, телесных отношений для того, чтобы считать брак обязывающим? Он пришел к заключению, что если слова о согласии вступить в брак ясно показывали желание сторон это сделать, то тем самым и заключался обязывающий брачный контракт. Судя по многим посланиям римских Пап конца XII - начала XIII века, Папы зачастую стремились добиться гуманного и всеобъемлющего разрешения разных вопросов и дел; решения Пап волей-неволей оказывали воздействие на все слои общества. В этой области Г ратиан попытался дать практические установки для решения правовых вопросов, и его усилиями была заложена основа, на которой более изощренные умы второй половины XII века могли возводить более изощренные, и одновременно более крепко выстроенные системы права. Их вряд ли можно обвинять в том, что брачное право их века коснулось только лишь части проблем, на разрешение которых было направлено. Апостол Павел уподобил союз мужа и жены союзу Христа и Церкви, но все богатство учения о человеческой и Божественной любви редко прилагалось теологами в XII веке к их представлению о браке. Человеческая любовь приобрела новый смысл благодаря Иоанну Солсберийскому и Св. Бернару, но они вели речь только об искренней, теплой дружбе между мужчинами. Авторам конца XII века, писавшим на национальных языках, а не по-латыни, было, что сказать о человеческой любви, но многие из них не видели или делали вид, что не видели никакой связи между любовью и браком. В этом, как и во многом другом, правовой ренессанс, который возглавлялся Гратианом, был блестящим начинанием, но он еще не стал - вопреки мнению многих - ключом от замка на цепях.

Необходимо упомянуть о том, что существовали брачные контракты. В брачные контракты всегда включалось условие: если будущий супруг сделает любовницей служанку - свободную женщину, он изгонит ее из своего дома, если же рабыню (а они имелись во всех состоятельных городских семьях) - передаст ее в руки жены, «дабы исправила ее и делала с ней все, что ей (жене) будет угодно». Иногда мужу разрешалась альтернатива: освободить рабыню и дать ей законного мужа.

Вот сведения из протокола церковных процессов в Альтамуре (конец XIII века). Некий мужчина, имевший законную жену, открыто живет с конкубиной. Когда его возлюбленную в 1299 году приговорили к публичному бичеванию, он на коленях умолял прелата бичевать его самого вместо нее, на что епископ дал согласие. А другого жителя города, Петра Пикано, не устрашило даже церковное отлучение: имея семью, он продолжал встречаться с любовницей. Только посадив Петра в тюрьму, его вынудили отречься от нее. От церкви был отрешен Иоанн Руссо, из-за конкубины отказавшийся от церковного брака с невестой. Разумеется, такое открытое неповиновение церковным канонам встречается в официальных актах крайне редко.¹

§4. Традиции Средневековых свадеб и разводов.

Свадьба - событие семейное, родовое и экономическое одновременно, знаменовавшее собой союз двух семейств, двух родов; иногда оно являлось способом примирения. Она также означала слияние двух состояний, двух ветвей власти.

Но, прежде всего, свадьба - это таинство. Оно совершалось путем взаимного обмена клятвами в присутствии священника. В этом отношении светские власти оставляли за Церковью право устанавливать законы. Обычаи также не оказывали здесь никакого влияния, а потому свод законов оставался практически одинаковым на всем Западе. Для Церкви главное условие свадьбы заключалось в согласии обоих супругов. Одобрение родителей считалось необязательным, и теоретически они не могли принуждать своих детей к нежеланному браку. Однако в эпической литературе можно найти множество примеров, когда отец, опекун или сюзерен заставляет молодую девушку против ее воли выйти замуж за богатого и могущественного старика. Г ероиня «Песни об Элии» Сен-Жиля Розамонда открыто признается: «Я не хочу идти за старика с морщинистой кожей, которая снаружи кажется здоровой, но внутри изъедена червями; я не перенесу вид его увядшего тела и убегу, как пленница...»¹

Существовало несколько препятствий для вступления в брак: возраст девушки моложе 12 лет, юноши - 14 лет, участие в каком-либо монашеском ордене, а также наличие общих родственников определенной степени родства, обычно до седьмого колена (то есть нельзя иметь общего прадеда у бабушки или дедушки). Впрочем, по последнему пункту допускались некоторые отступления. Свадьбы совершались чаще и происходили в более раннем возрасте, чем теперь. Неженатый человек в некоторых городах не мог рассчитывать на повышение.

Вдовцы и вдовы также большей частью женились и выходили замуж. Вдовцы вступали в новый брак спустя каких-нибудь 6-8 месяцев после смерти жены, хотя вдовам полагалось оставаться таковыми в продолжение целого года, который и назывался «годом плача и скорби», но они выходили замуж ранее этого срока. Собственно, то, что вдова не должна выходить замуж в течение года после смерти супруга, было обозначено еще в начале XI века законами короля Кнута. Через год вдовства женщина была совершенно свободна делать все, что ей заблагорассудится. Хозяйственные норманны существенно ограничили свободу вдов. Они радостно давали вдовам право выходить вновь замуж, но только по лицензии своего сеньора или короля. Понятно, что такие лицензии выдавались не бесплатно. Правда, за правом вдовы не выходить замуж тоже присматривали, о чем я уже писала. В целом, если король давал добро какому-то подданному жениться на вдове, желающей вступить в новый брак, и находящейся в его вассальном подданстве, сохранить свою свободу она могла только откупившись.

Зачастую над имуществом вдовы назначали опекуна, и это не было жестом недоверия к экономическим способностям женщин управлять своим хозяйством. Причина была в суровых реалиях средневековой жизни. Например, как повествует Кристофер Брук, в 1363 г. папа обращается с письмом к епископу Линкольнскому, чтобы тот назначил опекуна над имуществом вдовы Маргарет де Бослингторп, сосед которой - рыцарь Роджер Ханстреди - разорял ее земли, разрушал недвижимость и всячески запугивал, ссылаясь на то, что между ними имелся брачный контракт, который она отказалась соблюдать. Договор, кстати, имелся, потому что опекун был назначен, и соседу стали выдавать ежегодно некую сумму с доходов вдовы.

Кстати, вопрос с вдовами в средневековой Англии вовсе не был праздным. Историк Ровена Арчер подсчитала, что в XV в. из 495 титулованных владельцев поместий 375 были вдовами. Причем только 46% вдов решали попытать счастья во втором браке. Из молодых вдов вторично выходили замуж более 50%. Общая тенденция была такой, что вдова либо выходила замуж в течение первых двух лет вдовства, либо не выходила вообще.¹

Сватовство и обручение состояли из трех важнейших моментов. Прежде всего, уговаривались относительно подарка, который будет сделан невесте женихом, и о приданом, которое будет дано за невестой. После этого отец давал свое согласие на выдачу дочери замуж, а жених — на женитьбу. Наконец, отец невесты и жених ударяли по рукам, и обручение считалось совершившимся. С течением времени обязательства, которые раньше были устными, стали записываться. Такой контракт составлялся в присутствии свидетелей. За обручением происходила обыкновенно пирушка в невестином доме, в ратуше или даже в монастыре. В Нюрнберге в 1485 г. были запрещены какие бы то ни было празднества в монастырях. Пирушки, следовавшие за обручением, сопровождались танцами и попойкой.

Но вот наступало время совершиться свадьбе, приближалось «высокое время», как называли тогда день свадьбы. Дело происходило обыкновенно поздней осенью, «когда полны житницы и погреба, когда наступает время покоя и для поселянина, и для моряка». В иных случаях приглашала гостей на свадьбу сама невеста, в иных занимались этим лица, нарочно для этого дела избираемые женихом и невестой. Они разъезжали верхом в сопровождении нескольких всадников, нарочно брали с собой такого человека, который слыл за балагура, умел говорить прибаутками и рифмами, что должно было придавать всему посольству особенно веселый характер. Случалось, что участвующие в посольстве наряжались, и устраивалось, таким образом, нечто вроде маскарада. Любили созывать гостей как можно больше. Чтобы ограничить размер празднества и расходы, им поглощаемые, городские советы препятствовали большим собраниям и устанавливали нормальное число гостей, больше которого приглашать запрещалось.

За несколько дней до свадьбы или даже накануне ее происходило торжественное шествие невесты в баню, где танцевали и пировали. Этот обычай схож с нашим «девичником».¹

Бракосочетание проходило либо в четверг, либо в пятницу, совершалось обыкновенно днем и даже утром, вскоре после обедни. Свадебное торжество открывалось процессиями, сопровождавшими жениха и невесту в церковь. Отправлялись они в церковь не вместе. Невеста ехала с подругами, а иногда также и с шаферами, в экипаже, запряженном четверкой. Невеста одевалось в непривычное нам красное атласное платье, кисейный воротник, богато отделанный серебром пояс. Голова украшалась легким венцом, осыпанным жемчугом. На ногах у невесты башмачки, которые также были усыпаны жемчугом. Жених со своими провожатыми ехали верхом. И перед невестой, и перед женихом двигались музыканты с флейтами, скрипками, трубами и барабанами. Само собой разумеется, что процессии эти совершались и пешком в тех случаях, когда церковь была близко. Когда процессия приближалась к собору, последний как бы приветствовал ее колокольным звоном. Пономаря угощали обязательно вином.

Войдя в церковь, жених с невестой направлялись к главному алтарю. Начиналось священнодействие, священник произносил: «Я соединяю вас в супружество во имя Отца, и Сына, и Святого Духа».¹

При выходе из собора, жених шел впереди и, дойдя до дома своего тестя, не входил в дом, а дожидался молодой. Слуга приносил поднос с фляжкой вина и стаканом. Наполненный вином стакан обходил всех присутствующих гостей, после них пил молодой, а за ним новобрачная. Выпив вино, она перебрасывала кубок через голову. После этого один из шаферов снимал с новобрачного шляпу и покрывал ею голову его молодой жены. Этот обряд как бы облекал ее властью. Сейчас же она первая входила в дом, а за ней все остальные. Разумеется, прежде всего, молодые принимали поздравления. Дамы и девушки подходили к невесте, мужчины — к жениху. Тогда же подносились и свадебные подарки.²

На одной свадьбе, праздновавшейся в середине XV в., было поднесено новобрачным тридцать серебряных чаш и кубков, ожерелье, золотой пояс и более тридцати золотых колец. Во время поздравлений и подношений играла музыка, пелись песни, и так проходило время до обеда. Начало последнего возвещалось барабанным боем. После обеда начинались танцы, продолжавшиеся до самой полуночи. Во время отдыха разносились конфеты, вино, пиво и другие угощения.

С наступлением полуночи составлялась новая процессия. Невесту отводили в назначенный для этого покой. Большей частью ее сопровождали родные и шафера, но случалось, что провожатыми делались все присутствующие. Впереди несли свечи, играла музыка, одним словом, получалось впечатление большого торжества. Молодую вел один из шаферов. Когда процессия приходила в опочивальню, шафер усаживал молодую и снимал с ее левой ноги башмачок. Этот башмачок передавался потом одному или нескольким холостякам, бывшим на свадьбе. Надо предполагать, что этим подарком высказывалось пожелание, чтобы получающий его поскорей оставил холостую жизнь.

Следующий за свадьбой день начинался тем, что молодые обменивались подарками. Подарки вообще составляли неотъемлемую принадлежность свадьбы, их дарили друг другу новобрачные, последним подносили подарки съехавшиеся на свадьбу гости, родители невесты, в свою очередь, дарили различные вещи гостям и слугам, посылали деньги и пищу беднякам, странствующим ученикам, сторожу главной городской башни, слугам при ратуше, слуге погреба, посещавшегося женихом, его учителю, банщику; не забывали при этом палача и могильщиков. Городские советы постоянно стремились уменьшить расходы, соединенные со свадьбами, и, между прочим, ограничивали свадебное торжество одним только днем. Так было, например, в Нюрнберге. Городской совет этого города, определив точно число лиц, приглашаемых на свадьбу, разрешал приглашать лиц, не бывших на свадьбе, преимущественно подруг невесты и ее знакомых дам, на другой день после свадьбы. Для этого устраивался завтрак, главным блюдом которого была яичница; тут подавались различные печенья, овощи, сыр, вино, но яичница первенствовала и украшалась искусственными цветами. Вечер второго дня заканчивался весьма оригинальным «кухонным танцем».¹ Приглашавшиеся, вопреки постановлениям городских властей, гости становились при этом зрителями. Танцевала прислуга, причем каждый из слуг имел при себе какой-нибудь предмет своей специальности как, например, повар — ложку, заведующий вином — кружку, и т. п. На третий день после свадьбы, если, впрочем, последняя происходила летом, совершалась веселая прогулка в разбитый за городскими стенами сад.

Все свадебные торжества заканчивались тем, что новобрачных отводили в их собственный дом. Но бывали случаи, когда молодая пара долгое время вместе проживала в доме своих родителей. Нередко подобное проживание предусматривалось контрактом. ²

Христианская точка зрения на брак, базирующаяся по большей части на писаниях св. Августина, была довольно однозначна: брак - это связь на всю жизнь, дающая людям три блага: верность, потомков, и таинство. В конце пятнадцатого века в Англии к словам брачной церемонии вообще была официально добавлена фраза «tyll dethe vs departe» - пока смерть не разлучит. Христианская церковь, таким образом, разводов не одобряла, что было совершенно новым явлением в обществе, где разводы всегда были совершенно законными и легальными.

Развод признавался самым древним законом - иудейским, затем римским, и, наконец, германским. Поэтому церкви и понадобилось почти полторы тысячи лет, прежде чем представить развод чем-то несвойственным христианскому браку, неправильным. Муж мог разойтись с женой без угрызений совести, если жена совершила прелюбодеяние.

Женщина, собственно, могла разойтись с мужем, если он был ей неверен, но только в том случае, если это было ее первое замужество. Также она имела право оставить мужа, если он попадал в рабство в результате какого-то уголовного действия. Оставленный муж имел право жениться снова только через пять лет, да и то по разрешению епископа, которое выдавалось в том случае, если примирение супругов не выглядело возможным.¹

Вообще взгляды христианской церкви на развод сильно варьировали, очевидно, вместе с условиями и прочими реалиями жизни. Историки считают, что в VI-VII веках разводы по взаимному желанию были обычным делом, в VIII веке за разведенными не признавалось права на следующий церковный брак, и в последующие столетия, когда светский закон стал потихоньку передавать все дела, связанные с браком, под эгиду церковного закона, церковь все тверже начинает отстаивать доктрину, что брак - это договор на всю жизнь, благославляемый Богом, и, на этом основании, не может быть «передуман» человеком.

Могли заключить новый брак те, чьи супруги попали в плен к врагу, и чья судьба была неизвестна. Здесь было несколько регуляций по поводу срока отсутствия, и того, будет ли вернувшийся неожиданно супруг/супруга иметь легальные брачные права на свою заключившую новый брак половину.

В середине и конце Средних веков развод существовал в двух формах. Во-первых, в случае, когда брак изначально был неправомерен, как в случае, если у одного из супругов где-то существовала уже половина, и это было скрыто. Во-вторых, если пара попадала под один пункт из длиннейшего листа препятствий к браку: генетическое родство или даже родственные связи через браки родственников (самая популярная причина), импотенция супруга, принуждение к браку силой или запугиванием, несовершеннолетие, имеющийся в наличии официальный обет безбрачия, ситуация, когда один из супругов не состоит в христианской вере. Собственно, все эти препятствия сосредоточены на периоде до вступления в брак, они как бы делают этот брак ненастоящим. Расставшиеся супруги считались как бы и не вступавшими никогда в брак.¹

Английский брачный закон был уникален тем, что он рассматривал в числе поводов для развода также и события, которые произошли уже после брака. Например, жестокое обращение было поводом для развода, который давался обижаемой стороне. Собственно, аналог современного «разъезда», когда супруги и числятся супругами, но не живут вместе и не имеют общего хозяйства.

Интересным явлением в средневековой Англии было то, что часть бракоразводных дел никогда и не попадала в церковные суды, а решалась чисто юридически. Даже такие видные персоны, как Эдмунд, граф Корнуэльский, и его жена, Маргарет, договорились в 1294-м году о том, что Маргарет получит финансовую компенсацию, и не будет обращаться в церковный суд с требованием восстановить себя в супружеских правах. Излишне говорить, что такие «саморазводы» церковь осуждала, но на практике они были самым обыденным делом, о котором церковь могла узнать только в случае, если кто-то внезапно обращался в церковный суд, и выяснялось, что брак этот изначально был заключен с человеком, разведенным через договор, а не решением церковного суда.²

Таким образом, взгляды на брак в Средние века эволюционировали. Общество смогло преодолеть устоявшиеся языческие представления. И не смотря на то, что христианская церковь признала брак сравнительно поздно, в обществе с XI века укоренились христианские представления. «Брак - это связь на всю жизнь, дающая людям три блага: верность, потомков, и таинство». Брачный возраст варьировался: для юношей вступление в брак разрешалось с 14-15 лет, у девушек брачный возраст не мог превышать 12 лет. Развод, в современном понимании этого слова, был запрещен, но епископы и папы прекрасно понимали, что обычаи и все реальные жизненные ситуации делали брак ненадежным институтом.

Глава 2. Супруги и дети.

 

§1. Мужчина и женщина в семье. Их роль и статус.

Средневековье отвело женщине очень скромное, если не сказать ничтожное, место в стройном здании социальной иерархии. Патриархальный инстинкт, традиции, сохранившиеся еще со времен варварства, наконец, религиозная ортодоксия - все это подсказывало средневековому человеку весьма настороженное отношение к женщине. Да и как еще можно было к ней относиться, если на священных страницах Библии рассказывалась история о том, как злокозненное любопытство Евы и ее наивность довели Адама до греха, имевшего столь ужасные последствия для рода человеческого? Поэтому вполне естественным казалось возложить всю тяжесть ответственности за первородный грех на хрупкие женские плечи. Долгое время христианское духовенство не могло решить сложный для себя вопрос: имеет ли женщина душу?! Значительно позже появились попытки доказать с помощью науки приоритет мужчин во всем.

В Средние века мужчина был объявлен высшей формой человеческой жизни, женщину, даже крещеную иногда не признавали человеком. Отсюда и положение женщины в семье.

Женщина в глазах проповедников - орудие дьявола, используемое в качестве средства совращения и погубления человека. Надпись «diabolus» читается как под фигурой беса, так и под фигурой женщины. Женщина-дьявол либо служанка его.¹ Неискоренимая подозрительность и прямая вражда пронизывает почти все «примеры» монашества и духовенства, в которых фигурируют особы женского пола. Сфера же любви и влечения полов видится исключительно в качестве запретной, рождающей грех, который сулит гибель души. Св. Тертуллиан говорил, что «...женщины являются вратами к дьяволу...», и что именно женщина изначально повинна в смерти Сына Божьего. Он же сказал, что «истинная христианка должна ненавидеть свою привлекательность, ибо она совращает мужчин». Св. Томас говорил «истинным христианином можно стать, лишь не прикасаясь ни к какой женщине. Лишь давшие обет безбрачия могут нести святой Дух». В средние века христианские священники и монахи сторонились даже тени женщины, чтобы не осквернить свою душу.

Удел женщины - повиноваться мужчине, и проистекает он не из природы, как утверждает Августин, а из ее вины - первородного греха, в который она вовлекла мужа. ¹

Жена изначально считалась носительницей пороков. Но, в то же время Жак Витрийский цитирует древнюю историю о жене, которая спасла брошенного в темницу мужа от голодной смерти, питая его молоком из своих грудей, чем растрогала тирана, освободившего узника.²

Главное, что требовалось от женщины в браке, - рождение детей. Но сия благословенная способность часто оказывалась для средневековой семьи не благом, а горем, так как сильно осложняла процедуру наследования имущества. Дочери и жены долгое время вообще не имели никаких прав на наследование супружеского и родительского имущества. Если дочь не удавалось выдать замуж, ее отправляли в монастырь, туда же шла и вдова. Только к XII веку жены и единственные дочери приобрели право наследования, но и тогда (и много позже) они были ограничены в возможности составлять завещания. Английский парламент, например, приравнивал их в этом отношении к крестьянам, бывшим собственностью феодала.

Женщине, прежде чем вступить в брак, в священный союз, предъявлялись требования добрачного целомудрия. На практике это требование применялось исключительно к женщине. От будущей жены муж требовал, прежде всего, чтобы она сохранила свою физическую нетронутость до брачной ночи. Её девственность принадлежала только ему. Тот факт, что жених в брачную ночь найдет жену нетронутой, служит ему первой гарантией, что она и в браке будет соблюдать ему верность и что дети, которые произойдут от этого брака, будут его детьми.¹

Современница Столетней войны, одна из первых сторонниц женского равноправия Кристина Пизанская неоднократно обращается к примерам XII-XIII вв., разъясняя наиболее типичные заблуждения по поводу женской природы. Ее книга «О граде женском» является результатом переосмысления традиционного толкования соотношения полов и роли женщины в социальной среде и семье. Рассуждая о сотворении женщины, писательница критикует антифеминистскую по сути церковную идеологию предыдущих столетий. Кристина придает своей позиции онтологическое звучание, обращаясь к проблеме творения, она постулирует: образ Бога запечатлен не в теле, а в душе человека, и "Бог сотворил совершенно одинаковые, равно благие и благородные души для мужского и женского тела". Участница Судов Любви и куртуазных прений, Кристина Пизанская опровергает религиозные основы женоненавистнической практики, кристаллизованные ранее в сводах канонического права.²

Такое представление о браке закономерно приводило к противоречиям и двойственности в семейном положении женщины. Ее подчиненность мужу земному, плотскому рассматривалась лишь как элемент ее подчинения мужу небесному, духовному. Бог представлялся как собственник души и тела женщины, а муж являлся арендатором ее тела, как указал Ж. Дюби, феодальным арендатором. Бог был единственным объектом духовной привязанности женщины в браке. При этом чувство любви женщины признавалось лишь в качестве сублимированного переживания в сфере духовного, спиритуального. Для плотского же брака было допустимо лишь чувство почтительной привязанности и удовольствия, но не любви.

Часто утверждалось, что крестовые походы, оставлявшие женщин Запада в одиночестве, привели к росту их власти и прав. Д. Херлихи еще раз подтвердил, что положение женщин высших слоев на Юге Франции и в Италии знало два периода улучшения: каролингскую эпоху и время крестовых походов и Реконкисты. И поэзия трубадуров, казалось, отражала это повышение роли покинутых жен. Но поверить святому Бернару, рисующему Европу совсем обезлюдевшей, или Маркабрюну, у которого владелица замка вздыхает, поскольку все, кто был в нее влюблен, ушли во второй крестовый поход, это означало бы принять за чистую монету чаяния фанатичного пропагандиста и образы поэта с богатым воображением. Впрочем, при чтении трубадуров, мягко говоря, не возникает впечатления, что мир куртуазной поэзии был миром одиноких женщин. Изучение же юридических актов показывает, что, во всяком случае, в вопросах управления совместным имуществом супружеской пары ситуация женщин ухудшалась с XII по XIII века.

С уверенностью можно сказать, что средневековая семья носила патриархальный характер. Движимое имущество женщины при вступлении в брак переходило к мужу, в отношении недвижимого имущества устанавливалось его управление. Замужняя женщина не имела права на самостоятельное заключение договоров, на выступление в суде в свою защиту. Хотя жена не могла распоряжаться землей без согласия мужа, она не была полностью в этом отношении бесправной. Если тот плохо выполнял обязанности по управлению землей, то супруга имела право самостоятельно подать иск в суд и отстаивать свои интересы; муж не мог без позволения жены продать ее наследственную землю. Кроме того, разумеется, замужняя женщина принимала участие в повседневном управлении всеми владениями (а во время отсутствия мужа это управление обычно полностью ложилось на ее плечи). Труд экономически активных женщин в ремесленной или торговой сферах часто одобрялся и поддерживался их мужьями. Если брак считался важнейшим учреждением в интересах сознательно направляемой эволюции, то в тех же интересах речь шла всегда только об одной специфической форме брака, а именно, как уже говорилось, о патриархальной семье. Муж, естественно, признавался полным властителем.¹

«Если он кричит, она да молчит, если он молчит, она пусть с ним заговорит. Если он сердит, она да будет сдержанна, если он взбешен, она пусть будет тиха и т. д.». Кротость жены должна идти так далеко, чтобы стерпеть измену мужа. И даже когда это происходит у нее в доме, она должна молчать. Если муж ухаживает за молодой служанкой, то она обязана делать вид, будто ничего не замечает, «если же она уличит их, то она пусть прогонит эту похотливую дрянь, дабы предотвратить худшее несчастье». Вместе с тем она обязана наставить мужа на путь истинный добрым словом, ибо уже тогда во всем всегда была виновата «похотливая дрянь». И по-прежнему жена обязана видеть в муже своего господина. Женщина, не желавшая подчиняться этим законам, казалась этой эпохе величайшей преступницей. Образу мышления вполне соответствовало право, предоставленное мужу, наказывать телесно жену, если она систематически не покорялась его власти. Рейнмар фон Цветер советует мужу следующим образом поступить с упрямой женой: «Брось ласковость и возьми в руку дубину и испробуй её на спине, и чем чаще, тем лучше, со всей силой, чтобы она признала в тебе своего господина и забыла бы свою злость». Но это порабощенное положение женщины в браке никогда, однако, не удерживало ее усматривать, тем не менее, в браке высшую цель жизни и стремиться к тому, чтобы в борьбе за мужчину - «в борьбе за штаны» - остаться победительницей. Это понятно. Законы природы - высшие законы. Естественным дополнением к женской «падкости к штанам» служат необычайные претензии мужчины. Мужчины знали какой на них существует спрос. Из выше очерченного взгляда на брак следует еще одно явление: подобно тому, как общество присвоило право мужу телесно наказывать строптивую жену, так казнила она его самого, если он находился под башмаком у жены и особенно если дело заходило так далеко, что жена «переворачивала метлу другим концом» и сама била мужа. Таким образом, женщина в семье тоже находила управу над мужем. «Только жена является собственностью мужа, муж же не собственность жены, и потому жена юридически и не может быть потерпевшей стороной».¹

Говоря об эпохе классического средневековья, то первое, что приходит на ум, это, конечно же, рыцарская культура с ее почитанием Прекрасной Дамы. Отношение к даме стало необходимым компонентом рыцарского эпоса и является таковым до сих пор. Быть влюбленным относилось к обязанностям рыцаря (безусловно, в Средние века Дамой являлась только равная). Рыцарь должен был выражать заботливость, обожание и верность, готовность в любую минуту встать на защиту чести своей Дамы и любой женщины.²

Наряду с экзальтированным почитанием абстрактной прекрасной дамы существует презрительное отношение к женщине-жене, сестре и даже матери... Надо заметить, что привлекательной считалась именно добродетель женщины, а не ее личностные свойства. Женщина сама по себе, земная, телесная, каждая со своими талантами и своими недостатками, наделенная чувствами и разумом, оставалась невостребованной. Рыцарь стремился добродетелью завоевать добродетель. Дама была символом, она помогала ему на поле боя, в минуты слабости, припомнить, что есть добродетель, нащупать ее пульс, утвердить ее в своем сознании. Рыцарский культ любви был процессом не только обновления, но и гниения. Он и вошел в жизнь, прежде всего, как процесс гниения. И не нужно обольщаться героизмом рыцарей, завоевывающих руку и сердце возлюбленных: они не всегда делали это бескорыстно.

Типичны для той эпохи слова доминиканского монаха Николая Байарда, писавшего уже в конце XIII века: «Муж имеет право наказывать свою жену и бить ее для ее исправления, ибо она принадлежит к его домашнему имуществу». Разумеется, если смотреть на этот процесс под углом зрения вечности, то он представляется нам в очаровательной дымке поэзии. Стоит только снять с этого явления поэтический покров и прозреть за ним действительность - предстанет иная картина. Брак - бесправный обман. Обманывать мужа - высший закон любви. Со временем жены становятся смелее, они выходят на путь мести. И месть выражается в коварном обмане, в систематическом желании сделать мужа отцом чужих детей. По мнению каждой жены, ее муж- все равно, старик или нет - никогда не на высоте положения. Антуан де ля Саль написал целую книгу о судьбе, ожидающей мужчину в браке, - « Пятнадцать радостей брачной жизни » . В седьмой главе говорится : « Какова бы была жена, существует одно правило брачной жизни, в которое каждая верит и которое каждая соблюдает, а именно: мой муж хуже из всех и совершенно не способен к любви. Так говорит или так думает каждая жена о муже».¹

Но многие историки-медиевисты видят улучшение положения женщины в семье. Например, французский историк Р. Фоссье связывает это с укреплением сеньориальной системы. Он говорит, что феодальная революция XI в. способствовала улучшению экономических условий жизни общества, укреплению таких социальных и хозяйственных ячеек, как «дом», «деревня», «приход», «община», что привело к закреплению за женщиной ряда ключевых хозяйственных и культурных функций: «ведение дома», непосредственное распоряжение питанием семьи и обеспечение ее одеждой, воспитание малых детей, культ умерших предков, сохранение родовых реликвий, поддержание в семье необходимого морально-психологического континуума. Параллельно с расширением хозяйственно-экономических функций, повышением статуса женщины в домохозяйственной сфере, за ней закрепляются престижные общекультурные функции, которые признавались достойными уважения и почитания. Прежде всего, это положительные ролевые функции матери или страдающей девственницы. Социализация и сакрализация основных ролевых функций женщины происходит, в основном, благодаря становлению церковного брака. Таинство брака и культ Девы Марии становятся своеобразной охранной грамотой, как для замужней женщины, так и для девственницы Христовой Невесты. При этом отрицательный женский образ выступает лишь как средство регулирования, регламентации и подавления проявлений женской социокультурной автономии. В условиях социокультурной дискриминации более широкие социальные перспективы имела женщина знатного происхождения, что обеспечивалось господствующим положением землевладельческой и военной аристократии. На примерах жизнеописаний знатных женщин Алиеноры Аквитанской (1122-1204), св. Иды (1040-1113), Адели Шартрской (1061-1137), Марии Вентадорнской (ум.1222) можно обнаружить те социальные реалии, в которых проявлялись наиболее заметные изменения в статусе женщины. Эти героини исторических хроник, житийной литературы, провансальской поэзии трубадуров разрушают официальные представления о допустимой социальной активности женщины в феодальном обществе.¹

§2. Рождение и воспитание детей в Средние века.

По Средневековым представлениям человеческая жизнь разделялась на шесть периодов: младенчество, детство, отрочество, юность, зрелость и старость. Возникает вопрос: знала ли Европа в Средние века и раннее Новое время детство как особый, отличный от других, период жизни человека? Раздумья ученых над этим вопросом и их споры, особенно после выхода в 1960 году книги Ф. Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке», породили несколько десятилетий назад новую междисциплинарную область исследований - «историю детства». По Ф. Арьесу, не только современное понятие детства, но и вообще интерес к этому периоду жизни были чужды западноевропейской культуре вплоть до Нового времени. Складывание современного образа ребенка, считал он, относится к ХУП-ХУШ векам, когда детский и взрослый миры получают отчетливые различия и за первым начинает признаваться самостоятельная социальная и психологическая ценность. Однако кульминация этого процесса относится к эпохе романтизма, создавшей настоящий культ ребенка. До Нового времени, утверждал французский историк, мир был «миром взрослых», где ребенка считали просто маленьким взрослым и где, как правило, никто глубоко не задумывался над его возрастными особенностями.

Нужно заметить, что в последующие годы эта позиция не раз вызывала аргументированные возражения. Было найдено немало свидетельств того, что как Средневековью, так и эпохам Возрождения и Реформации были вполне знакомы этапы человеческой жизни, соответствующие современным понятиям детства и подросткового возраста.

Самые горячие сторонники идеи «долгого Средневековья» не ставят под сомнение то обстоятельство, что в этот период отношение к ребенку в Европе существенно меняется. Эти изменения, ставшие впервые заметными в конце XIV века в среде зажиточных горожан ренессансной Италии, потом, в начале XVI столетия, обретают новый импульс в протестантских странах, после чего процесс перемен охватывает почти всю Западную Европу. На христианском Западе сначала появляются первые реалистические изображения ребенка в живописи и скульптуре, а с XVI века начинают создаваться первые книги для детей. Общество начинает обсуждать множество «детских» вопросов, которые никогда не занимали его раньше. Среди них - целесообразность вскармливания младенца молоком кормилицы или еще один, имеющий символическое звучание, - о возможном вреде пеленания младенца. О детях и детстве в это время вообще стали больше думать и говорить. ¹

Едва ли, впрочем, будет правильным изображать характер этих перемен как простой сдвиг отношения общества к ребенку от индифферентного к заинтересованному. Часто декларируемое безразличие к ребенку в Средние века - скорее всего, миф. Но точно так же мифом следует считать и то, что в это время в отношении к нему господствует тотальный пиетет.

В XIV-XVII веках создаются уже не единицы, а многие десятки мемуаров. Детство в памяти писателей раннего Нового времени - это отдельный, живой и, несомненно, значимый период жизни. А средневековые писатели говорят о детях отдельно от взрослых, поскольку они нуждаются в особом уходе. Средневековое право, будь то римское, каноническое или обычное, также выделяет детей в особую категорию, наделенную личными и имущественными правами, которые в период малолетства требуют опеки. Само понятие малолетства подразумевало уязвимость и потребность в специальной защите. ¹

Трудно понять, какое в точности место занимал ребенок в семье как первичной общности.

«Люди XII века не боялись жизни и соблюдали библейскую заповедь: «плодитесь и размножайтесь». В среднем рождаемость составляла около 35 человек на тысячу ежегодно. Многодетная семья считалась нормальным явлением для всех слоев общества. Впрочем, королевские пары подавали здесь пример: Людовик VI и Алике Савойская, Генрих II и Алиенора Аквитанская, Людовик VII и Бланка Кастильская, произвели на свет по восемь детей каждая. Вопреки многолетним утверждениям историков, детородный период у женщин в XII и XIII веках был практически таким же, как у современных матерей. Если его считали коротким, то лишь потому, что зачастую его прерывала смерть во время родов.²

Специального воспитания детей раннего возраста средневековье не знало. Аристократические младенцы отдавались кормилицам. «Няня, писал Бартоломей Английский, занимает место матери и, как мать, радуется, когда радуется ребенок, и страдает, когда страдает он. Она поднимает его, когда он падает, утешает его, когда он плачет, целует его, когда он болен. Она учит его говорить, повторяя слова и «почти ломая свой язык». Она разжевывает мясо для беззубого младенца, шепчет и поет ему, поглаживает его, когда он спит, купает и умащает его». Его занятия состояли из различных игр: прятки, жмурки, чехарда и т. п., и игрушек: шарики, кости, бабки, волчки, деревянные лошадки, тряпичные и кожаные мячи, куклы с двигающимися ручками и ножками, выструганные из дерева, миниатюрная посуда. Дети крестьян и ремесленников, выйдя из колыбели, ползали по кухне, пока не достигали такого возраста, когда их можно было приставить к какому-нибудь делу. Отрочество завершалось рано: к 12 годам у девочек, к 14 — у мальчиков.¹

Мальчики могли получать образование в монастырях, причем монахи не требовали от них исполнения правил, предписанных взрослым, и даже выделяли время для игр.

В семьях с достатком, где ребенок позиционировался как наследник, продолжатель рода (для мальчиков) либо удобное политическое оружие, средство объединения семей (для девочек) существовала идея взаимных обязательств: родители отдают свое время и средства, чтобы помочь детям вступить в жизнь, а дети в ответ обязуются быть послушными и покорными родителям. ²

Однако высокая детская смертность в Средние века свидетельствует о недостатке родительской привязанности к детям. Во всяком случае, совершенно очевидно, что там, где высокая детская смертность вызвана нищетой родителей к детям, к их рождению и к их смерти относятся спокойно. По крайней мере, до тех пор, пока ребенок не становился работником в семье (около 7-8 лет), тогда смерть ребенка воспринималась как потеря рабочих рук. Действительно, детская смертность была весьма высока. Около трети детей не доживало до пятилетнего возраста и, по меньшей мере, 10% умирали в течение месяца после рождения. В связи с этим детей крестили очень рано, чаще всего на следующий день после рождения. Человек от рождения существо социальное, ему необходимо общение и любовь ничуть не меньше чем кров и еда.

Фридрих II даже проводил социальные опыты над младенцами. «Он пожелал узнать на основании опыта, какой из языков или наречий был свойственен детям, если те росли, не разговаривая ни с кем из людей. И он приказал служанкам и кормилицам давать младенцам молоко, кормить их грудью, купать и ухаживать за ними, но никак не ласкать их и не разговаривать с ними; ибо он хотел знать, заговорят ли они на древнееврейском, первом из существующих языков, на греческом, латыни или на арабском, или же на языке своих родителей, тех, от кого они были рождены. Но все его усилия были напрасны, ибо ни один младенец не выжил...» ¹

Что касается браков среди детей, то браки заключались исключительно в аристократической среде, крестьяне и ремесленники не нуждались в этом. Не возлагали они и взрослых ролей на своих детей. Б. Ханавальт сделала наблюдение, что в возрасте между четырьмя и восьмью годами крестьянские дети были в основном заняты детскими играми, и обычно только после 8 лет им начинали поручать различную работу, чаще всего домашнюю: мальчики следили за овцами или гусями, пасли или поили быков и лошадей, подбирали колоски после жатвы; девочки собирали дикие фрукты, приносили воду, помогали готовить. Став юношами, мальчики присоединялись к отцам в поле.

Некоторые юноши из всех классов, знати, ремесленников, крестьян, покидали дом, чтобы получить образование, приобрести трудовые навыки или стать слугами. Сыновей и дочерей знати отправляли в другие аристократические усадьбы, часто родственников, чтобы сыновья овладевали навыками рыцарей, а девушки обучались правилам обхождения. Когда 20летний Вильям Маршал отбывал в Нормандию, чтобы стать оруженосцем, он, как сообщает его биограф, плакал, расставаясь с матерью, братьями и сестрами, как современный юноша, уезжающий в школу-пансионат.

Г ородской мальчик мог жить и столоваться в доме мастера, у которого он служил подмастерьем, а его родители платили за его содержание. Большинство гильдий запрещало мальчикам становиться подмастерьями у собственных отцов, поэтому обучение ремеслу предполагало, что мальчик рано покинет родительский дом. Мальчиков из среднего сословия, которые ходили в школу, обычно отдавали в ученики сразу после того, как они овладевали грамотой: образование было роскошью, тогда как знание дела или ремесла обеспечивало жизнь. В 1248 г. марсельский юрист отправил своего сына учеником к меняле на два года; он выплачивал значительную сумму денег и зерна за «хлеб и вино и мясо» и другие необходимые вещи для Гийома, а также обещал хозяину возмещение, если юноша причинит ему какой-либо ущерб. Отношения между мастером и учеником, по мнению С. Трапп, были «полуродительскими», причем особое внимание уделялось воспитанию уважения к авторитету мастера. Подмастерья подлежали телесным наказаниям, причем наказания оговаривались в соглашении, «как будто это была обязанность мастера, а не его право». Ученик должен был учиться усмирять свой характер и держать себя в руках перед старшими. Если ему казалось, что с ним плохо обращаются, он мог обратиться в гильдию мастера. Незаконным детям часто уделялось такое же внимание, как и законным, включая образование через ученичество; иногда они могли и унаследовать имущество. Гентский кожевник по имени Гизельбрехт де Скутит, живший в XIV в., имел долголетнюю связь с женщиной, которая подарила ему шестерых детей. Его жена детей не принесла, и на смертном одре Гизельбрехт оставил значительное наследство всем шестерым и отдал старшего сына в ученичество к кожевнику, так, чтобы в своей профессии он мог последовать за отцом: гильдия кожевников не дискриминировала незаконнорожденных.¹ Рождаемость в Средние века, как было сказано выше, была очень высокой. Женщина от 15 до 40 лет рожала 12—15 раз с интервалом в 1,5—2 года. Техника предохранения от беременности и аборты были преданы церковной анафеме и частично забыты. Деревенские акушерки шельмовались как ведьмы.

Хотя имущественной правоспособности люди в средние века достигали относительно поздно, брак можно было заключать достаточно рано: мальчикам — в 14—15 лет, девочкам — в 13—14 лет. В отдельных случаях католическая церковь освящала даже браки двенадцатилетних. Обручать же детей родители могли сразу же после рождения. Такую помолвку расторгнуть было невозможно. Но когда детям исполнялось 14 лет, они им ели право самостоятельно расторгнуть помолвку, но только в случае, если девушка оставалась непорочна. Из числа брачных партнеров исключались родственники до 6 колена, крестники, сводные братья и сестры. Поэтому искать супругу своему сыну крестьянину зачастую приходилось достаточно далеко от места постоянного проживания. ²

По словам известного историка Жака Ле Гоффа, прагматичное общество едва замечало ребенка, не имея времени ни умиляться, ни восхищаться им: «Ребенок часто не имел столь привычного для традиционных обществ воспитателя. Слишком мала была продолжительность жизни в средние века. Едва выйдя из-под опеки женщин, не относившихся серьезно к его детской сущности, ребенок оказывался выброшенным в изнурительность сельского труда или в обучение ратному делу. Это подтверждают и картины, на которых рисуют очень юного героя уже как молодого человека — скороспелость была обычным явлением».

Еще одной причиной безразличия к ребенку являлась всеобщая безграмотность: в устноговорящем, не знающем ни письма, ни чтения средневековом мире не было причины разделять сферы взрослой и детской жизни. Ребенка не приучали к горшку, не скрывали от него сексуальную жизнь взрослых, не было никаких ограничений и фраз типа «тебе еще рано это знать». Работу так же не различали по возрастам. ¹

Единственная граница, отделяющая «маленького взрослого» от обычного взрослого - возраст семи лет. Считалось, что тогда человек окончательно овладевает всеми секретами речи, поэтому становится полноценно развитым существом. За семилетний рубеж ратовала и Церковь, утверждая, что всякий семилетка способен четко отличать добро от зла. На практике же, как только малыш мог обходиться без постоянной заботы матери или кормилицы, он принадлежал к миру взрослых забот и взрослых интересов.

В это время существовала большая детская смертность. В эпоху неразвитой медицины, когда основным делом детей было умирать - в многодетных семьях до 20-летнего возраста доживали единицы. Поэтому у взрослых отсутствовал психологический комплекс сопереживания детям, «исчезающим у них на глазах». Считалось, что пока ребенок не вырастет и тем самым не докажет свою жизнеспособность, он попросту не должен вызывать у родителей особого внимания и интереса. Смерть ребенка в этот период траура не предусматривала.²

§3. Детская смертность.

Все это не могло не сказываться на уровне детской смертности, сокращая численность детей или даже приводя в ряде семей к полной бездетности. Как ни сложны количественные оценки этих параметров для рассматриваемого периода, некоторые прикидки возможны. Так, соотношение рождаемости и смертности детей у зависимых крестьян отчасти может быть измерено частотой упоминания бездетных семей в полиптиках (полиптик - это опись имущества и доходов, прежде всего, церковных (монастырских) владений (писцовые книги) эпохи Каролингов, рисующая картины устройства поместья. Является одним из важнейших источников по аграрной истории раннего Средневековья). ¹

Конечно, бездетность супружеских пар могла обусловливаться не только высокой детской смертностью, но и бесплодием. Цезарий Арелатский отмечал, что среди его прихожан встречаются и те, кто вследствие «дьявольских смертоносных напитков» (имеется в виду контрацептивное питье) довели себя до искусственно созданного бесплодия, и те, кому «господь вовсе отказал в детях».² Разграничить эти виды бездетности нет возможности. Но оценить ее общие масштабы иногда удается. Соответствующие подсчеты по каролингским поместным описям IX в. обобщены в приложении 1. По ней видно, что доля бездетных составляла среди женатых крестьян примерно 15—20%. Она возрастала вместе с понижением социального статуса, обнаруживая тем самым связь с общим ухудшением качества жизни.

Оценивая надежность приведенных цифр, отметим, что их можно было бы считать несколько заниженными исходя из двух обстоятельств. Так как в монастырских полиптиках отражались, очевидно, лишь церковно оформленные браки, приведенные цифры, видимо, не включают бездетных супругов, брак которых не получил монастырского признания. Кроме того, давая «моментальный» статический срез, политики не позволяют учесть бездетность тех супружеских пар, которые потеряют своих, ныне малолетних, детей в недалеком будущем. Но, с другой стороны, приведенные цифры, возможно, завышают долю бездетных из-за не включения в опись детей «чужаков» (т. е. некоторые крестьяне, фигурирующие в качестве бездетных, могли в действительности иметь детей). Эта возможность была не слишком частой: составители описей могли и вовсе игнорировать браки с чужаками. Тем не менее она хотя бы до некоторой степени компенсировала заниженность полученных цифр. Вероятно, в целом в них можно видеть нижний предел колебаний в уровне бездетности крестьянских браков.

В этом убеждают наблюдения, сделанные по северофранцузскому актовому материалу VIII—XI вв. Из примерно 500 брачных пар, описанных в исследованных северофранцузских актах, детей не имели менее 100, т. е. менее 20%.¹ Учитывая, что составители частноправовых грамот были еще менее последовательными в описании крестьянских детей, чем составители полиптиков, приведенную оценку бездетности можно было бы считать завышенной. В то же время нет уверенности, что крестьянские семьи, отраженные в частноправовых грамотах, вполне типичны. Среди них могли преобладать более состоятельные и многодетные, чаще других превращавшиеся в объект домогательства и отчуждения. Из-за этого можно было бы говорить о некоторой заниженности оценки бездетности в приведенных грамотах. В целом же и по актовому материалу 20% бездетных крестьян представляется нижним уровнем бездетности, вызванной бесплодием и детской смертностью.

В поисках путей количественной оценки детской смертности, например, в каролингской Франции исследователи вынуждены не пренебрегать и еще более гипотетичными прикидками. Так, Р. Фоссье выдвинул идею использовать с этой целью расчетные данные, полученные на

основе изучения различий между наивысшей гипотетической рождаемостью и реальной численностью детей в той или иной местности.¹

Из полиптика Ирминона известны число замужних крестьянок, проживавших в каждом из монастырских имений, а также общая численность в них крестьянских детей. Пусть число замужних женщин в имении равно Ж, а число наличных детей — Д. Если допустить, что длительность детородного периода составляла 20 лет — с 15 до 35 (фактически из-за частой смерти при родах или патологии беременности он мог быть намного короче), а интервал между рождениями составлял 2 года (фактически, он бывал большим из-за длительного периода кормления грудью) и что, следовательно, теоретическая плодовитость женщины (завышенная) достигала 10 детей, то нетрудно будет рассчитать примерный уровень детской смертности в его минимальном варианте для каждого из описанных в полиптике имений. Общее число детей, которое могло бы родиться в имении, составит

 

 

Предполагая, что замужние женщины каждого имения равномерно распределены по всем возрастам, мы допускаем, что в момент составления описи числа женщин, уже родивших десятерых детей, было равным числу замужних женщин, еще не успевших родить ни одного ребенка, т. е. что общее число рожденных детей составляло половину произведения 10 Ж.

Число умерших детей будет тогда равно 5Ж — Д.

Их доля от общего числа детей, выраженная в %, составит

 

 

Результаты наших подсчетов по этой формуле сведены в прилож. 2.

Как видно по таблице, если исходить из прямых данных полиптика аббата Ирминона, расчетный уровень минимальной детской смертности в Сен-Жерменском аббатстве следовало бы считать близким к 55%. Полученные цифры, разумеется, сугубо ориентировочны. Поучительно, однако, что они подтверждаются некоторыми другими материалами. Так, судя по полиптику марсельской церкви св. Виктора, в год его составления в описанных в нем владениях у крестьян появилось 30 новорожденных. В то же время среднее число детей в возрасте от года до трех лет составляло в тех же владениях в расчете на каждый из этих трех возрастов 18 человек, среднее число детей в возрасте от четырех до шести (опять-таки в расчете на каждый из возрастов) — 21 человек, среднее число детей в возрасте от семи до девяти лет (вместе с так называемыми infantes ad scola) в расчете на каждый из возрастов — 12 человек. Иными словами, ни один из детских возрастов не приближался по численности к новорожденным, уступая им в полтора-два и более раза. Конечно, число 30 новорожденных не обязательно достигалось ежегодно. И тем не менее различие приведенных цифр нельзя вовсе сбрасывать со счетов. Оно согласуется с предположением о том, что смерть могла уносить в течение первых 10 лет жизни около половины детей.

Косвенно о высокой детской смертности свидетельствует и средняя численность выживших (т. е. доживших по крайней мере до подросткового возраста) детей в крестьянских семьях. Этот показатель важен, кроме того, для оценки перспектив прироста населения.¹

Остановимся на нем подробнее.

По полиптику марсельской церкви, на одну детную семью старшего поколения приходится 3,8 ребенка, у молодых, в семьях которых детородный период еще в разгаре,— по 2,3 ребенка. В среднем на малую семью — соответственно 3,3 и 1,0. Оценивая эти данные, следует учитывать, что Марсельский полиптик единственный, где указывается возраст ребенка и где среди детей фигурируют безымянные «грудные» (ad uber). Не исключено, что относительное обилие детей у крестьян этого аббатства объясняется учетом и самых маленьких — от грудных до 3—4-летних, очень значительная часть которых не доживет до взрослого возраста. В других каролингских полиптиках, в которых упоминаются крестьянские дети, полнота их описания явно ниже. Младенцы отсутствуют полностью. Преобладают дети, пережившие наиболее уязвимый период раннего детства, их число ближе соответствует числу «выживших» детей. Неполнота описания детей в этих полиптиках обусловливается, однако, не только игнорированием младенцев. Старшие дети, создавшие собственные семьи или же хотя бы приобретшие статус совладельцев по отношению к своим родителям, как правило, выпадают из описания. Они фигурируют в политиках в качестве самостоятельных хозяев. Их родственную связь с родителями удается восстановить лишь с помощью специального антропонимического анализа и далеко не во всех случаях. Поэтому прямые данные этих полиптиков характеризуют явно заниженное число выживших детей. Так, по полиптику Ирминона в среднем на семью приходилось примерно по 1,6 ребенка (причем, как и в отношении бездетности, этот показатель ухудшался вместе с понижением социального статуса крестьянина). Если же учесть старших отделившихся детей, это число, по нашим подсчетам, следовало бы увеличить, минимум на 0,5. В том, что при этом не будет допущено преувеличения средней численности выживших детей, удостоверяют подсчеты среднего числа детей в детных семьях. По полиптику Ирминона, оно составляет 2,9, по реймсскому полиптику — 2,8 ребенка. Скорректированная с учетом отделившихся старших детей средняя численность детей на малую семью — 2,1 намного уступает этим показателям.

Явно заниженную оценку численности детей содержат и суммарные данные Сен-Жерменского и Реймсского полиптиков о соотношении детей и взрослых. По первому из этих полиптиков, число детей составляло 105,7% числа взрослых, по второму— 105,1%, Поскольку отделившиеся от отчих семей старшие дети включены в число взрослых, последнее явно преувеличено, а число детей соответственно преуменьшено. Какому ежегодному приросту населения соответствует это преуменьшенное соотношение поколений? Принимая за длину поколения интервал в 25 лет, получаем ежегодный естественный прирост в 0,2—0,22%. Эти данные не позволяют согласиться с предпринимавшимися в течение последних 10—15 лет попытками констатировать, основываясь на материалах использовавшихся выше полиптиков, стагнацию или даже спад населения в каролингской Франции IX в. Необоснованность этих попыток тем более явна, что они не предусматривали необходимой дифференциации разных поколений «взрослых».¹

Выявленные по каролингским полиптикам IX в. данные о средней численности детей на семью подтверждаются и некоторыми другими, в первую очередь актовыми, материалами. Судя по ним, можно предполагать небольшое увеличение средней численности выживших детей в семье в период с VIII по X в. с 2,2 в VIII в. до 2,8 в IX в. и до 3,0 в X в. С учетом же неполноты описания детей в актах можно предполагать, что общее число детей у крестьян составляло (на детную (семью) в VIII в. около трех, в IX в. более трех, в X в. около четырех, из которых до взрослого возраста доживали в VIII—IX вв. около двух, а в X—XI вв. около трех детей. Аналогичны наблюдения А. Делеажа, изучавшего бургундские памятники IX—X вв.: из 169 учтенных крестьянских домохозяйств семейные пары были в 135(79%) из них; из числа женатых бездетными были лишь 7(5%) крестьян; среднее число детей (на детную семью) около трех детей. Примерно ту же цифру — 2,8 — называет М. Делош, подсчитавший число детей в 762 семьях, упоминаемых в Реймсском картулярии. Сходные оценки дают Ф. Лот, Ж. Дюби, П. Гийом и Ж. Пусу и другие исследователи. Как видим, есть немало оснований оспорить чересчур пессимистические оценки демографической ситуации IX—X вв., которые были предложены в 70—80-х годах Ж. П. Брежи, Ж. Вердоном, Ж. П. Поли, Д. Херлихи, Р. Фоссье и др.¹

Все это, однако, не значит, что реальное число выживших детей на семью было во всей Франции таким же, как в только что приведенных случаях. Уже отмечалось, что дошедшие до нас политики, картулярии и иные описания в своей основной массе отражают ситуацию главным образом в наиболее интенсивно развивавшихся местностях. Социально-экономический и демографический рост в целом во Франции VIII—X вв. был, несомненно, ниже. Но даже если прирост населения составлял в среднем хотя бы половину той заведомо заниженной цифры, которую мы приводили — не 0,2% в год, но лишь 0,1% в год, — то и в этом случае можно констатировать известный прогресс. Видимо, уровень выживаемости детей в целом все же превышал уровень детской смертности, сколь бы последний ни был значителен.

Что касается среднего возраста смерти взрослых, то его определение для каролингского времени наталкивается на почти непреодолимые трудности. Это же следует сказать и о средней продолжительности жизни. Не располагая серийными данными, исследователь, стремящийся определить абсолютную величину этих параметров, обречен на произвольные допущения. Источники информируют пас — и то весьма ненадежно — о возрасте смерти отдельных представителей знати, да о редкости среди них людей старше 45—50 лет. Так, известно, что из 28 меровингских королей (от Хлодвига до Теодорика IV) перевалили за 50-летний рубеж лишь трое. Каролингские короли жили как будто бы дольше; неясно, однако, отражал ли этот факт общее увеличение продолжительности жизни или же только упрочение политической стабильности, помогавшее каролингским королям чаще умирать в собственной постели. Еще менее достоверны раннесредневековые данные, касающиеся церковных иерархов, якобы доживавших благодаря «праведной жизни» до совершенно сказочного возраста. Отказываясь от установления продолжительности жизни в каролингское время в абсолютных цифрах, как и от точного измерения некоторых других демографических параметров, мы считаем более продуктивным выявлять хотя бы заведомо заниженную величину таких показателей. Именно этому служило проделанное выше определение минимальной численности детей, минимального соотношения детского и взрослого поколений, минимального ежегодного прироста. Подобную же цель преследует обзор косвенных данных о продолжительности жизни и ее различиях у мужчин и женщин.¹

Обратим, прежде всего, внимание на тот факт, что люди каролингского времени мало говорят о своих внуках (nepotes), дедах или бабках. Более того, самое понятие «nepos» сохраняет явную амбивалентность и подразумевает чаще племянника, чем внука. Не свидетельствует ли это о том, что внуки вообще сравнительная редкость? Вероятно, не случайно деды и бабки упоминаются преимущественно в качестве покойных прародителей. (Это характерно, в частности, для памятников повседневной практики — актов, поместных описей, дидактических сочинений.) Видимо, дожить до собственных внуков (и стать дедом или бабкой) удавалось тогда очень немногим.

Этот факт в сочетании с тем, что известно о возрасте первого брака, позволяет ориентировочно оценить обычную длительность жизни. Если, вступая в брак около 15—20 лет, люди, редко доживали до внуков, значит, они столь же редко умирали позднее 35—40 лет. Естественно, что Беда Достопочтенный в свои 60 лет казался современникам древним старцем, а то, что Карл Великий достиг 72-летнего возраста, представлялось его биографу Эйнхарду просто чудом.¹

Что касается различий в продолжительности жизни мужчин и женщин, то на первый взгляд сведения об этом выглядят более конкретными. И в актах, и в описях, и в генеалогиях VIII—X вв. обнаруживается преобладание числа вдов над числом вдовцов: в ряде местностей оно оказывается двукратным. К сожалению, однако, это соотношение парадоксальным образом не согласуется с численностью в тех же местах взрослых мужчин и женщин, так же как и с соотношением мальчиков и девочек: в обоих последних случаях обнаруживается явное преобладание лиц мужского пола. Констатация этого противоречия и анализ его истоков побудили специалистов отказаться от того, чтобы видеть в превышении числа вдов над числом вдовцов свидетельство большей продолжительности жизни женщин. Это превышение связывают как с более ранним вступлением женщин в брак (вследствие чего жены были, как правило, моложе своих мужей), так и со сравнительной сложностью для многих вдов вступить в повторный брак. Действительное же соотношение уровня смертности лиц разного пола считается более обоснованным определять по сопоставлению их численности в том или ином возрастном классе. Так явное преобладание мужчин среди взрослых специалисты связывают преимущественно с высокой смертностью женщин при родах.

Не оспаривая влияния этих моментов на среднюю продолжительность жизни женщин, мы, тем не менее, не считаем их достаточными для характеристики половозрастных различий в смертности и особенно для их объяснения. Обратим, прежде всего, внимание на тот факт, что численное неравенство полов в крестьянской среде обнаруживается уже в детском возрасте. Судя по ряду поддающихся статистической обработке памятников, число мальчиков намного превышает число девочек. Видеть причину этого только в недоучете девочек трудно (хотя он, несомненно, имел место). Такой недоучет можно предполагать, например, в актах или хрониках, где при описании семей женское потомство подчас просто игнорируется. Гораздо менее вероятен он в полиптиках, где лица женского пола выступали как субъекты обложения специфическими повинностями, так что недоучет девочек угрожал землевладельцу фискальными потерями. Между тем именно в полиптиках доля девочек среди детей особенно часто уступает (порой в полтора и более раза) доле мальчиков. Численное неравенство полов в крестьянстве закладывалось, таким образом, в детстве.

Американская исследовательница Э. Коулмен предложила в свое время объяснять это недостаточной заботой родителей о выхаживании новорожденных девочек, что могло обрекать их на смерть.¹ Уязвимость использованной Коулмен методики и ошибки в подсчетах вызвали справедливую критику ее построений. Не подтвердились и тезисы Коулмен о прямой зависимости доли мальчиков в крестьянских семьях от земельной обеспеченности семьи, числа детей в ней или же обширности домохозяйства. Тем не менее, мысль о различии родительских забот о новорожденных мальчиках и девочках находит подтверждения.

Так, в ряде владений, фигурирующих в каролингских описях, обнаруживается (вопреки исследовательнице Коулмен) обратная зависимость между долей в семье мальчиков и общим числом детей в семье. Подобная зависимость могла сложиться при условии, что в молодых семьях берегли прежде всего новорожденных мальчиков; лишь по мере того как они подрастали, семья проявляла достаточную заботу и о девочках, добиваясь их выхаживания; соответственно доля девочек оказывалась выше в семьях с большим числом детей. В дальнейшем же соотношение численности полов в крестьянских семьях несколько изменялось: при переходе во взрослый возраст доля лиц женского пола, судя по некоторым описям, увеличивалась. Видимо, это отражало более высокую на данном возрастном этапе смертность мужчин, чем женщин; в результате разрыв в численности женщин и мужчин сокращался, хотя и не исчезал.

Итак, в крестьянской среде можно предполагать повышенную смертность девочек в младенчестве и, наоборот, более высокую смертность лиц мужского пола во взрослом возрасте. Не исключено, следовательно, что смертность женщин при родах могла по величине до некоторой степени «перекрываться)) смертностью взрослых мужчин (из-за участия в военнополитических конфликтах, особо тяжкого труда, меньшей сопротивляемости ряду болезней и др.). В целом же продолжительность жизни крестьянок, видимо, уступала продолжительности жизни крестьян-мужчин, что и отражалось в превышении доли этих последних среди зависимого населения. Что касается знати, то разрыв в возрасте смерти между мужчинами и женщинами в этой среде был, возможно, еще меньшим, чем у крестьян. Угроза гибели мужчин в военных столкновениях была еще выше; отказ от выхаживания новорожденных девочек менее вероятен; условия родов лучше.

Гипотетический характер этих суждений очевиден. Базы для каких бы то ни было абсолютных оценок они явно не создают. Соотношение главных составных элементов режима воспроизводства населения (РВН) — брачности, рождаемости, смертности — обеспечивало, как мы видели, в целом положительную демографическую динамику (хотя и крайне медленную). Можно предполагать, что этому в первую очередь способствовали очень высокая брачность, низкий возраст первого супружества, ничем не ограничиваемая рождаемость. Огромная детская смертность сводила репродуктивные потенции общества почти на нет. Малая продолжительность жизни усугубляла ситуацию.

Отметим лишь, что на нынешнем уровне знаний меньше всего оснований предполагать сокращение в течение VIII—X вв. уровня смертности. Так, мы не располагаем свидетельствами, которые позволили бы констатировать какие бы то ни было изменения в подходе к детству и ребенку, в навыках выхаживания детей, в отношении к смертности и в витальном поведении.

Сам уровень брачности в средневековом городе был существенно ниже, чем в деревне, и колебался в пределах от 30% до 50%: в провинциальных английский городах, например, в 1377 г. он составлял в среднем около 40%, в Лондоне- 33%, во Флоренции - 34 %¹.

Какие факторы оказывали наиболее ощутимое воздействие на изменение коэффициента рождаемости в городской популяции? Здесь следует отметить войны, голод, эпидемии. Самым сильным было влияние резких колебаний в уровне смертности в эпидемический период. Во время эпидемии рождаемость сокращалась и оставалась низкой в следующем году, зато в этот год возрастало число браков, и, естественно, на второй и на третий год отмечалось значительное увеличение числа рождаемости. Вследствие эпидемий, преждевременно уносящих с собой старшее поколение, создавались условия, способствующие снижению брачного возраста и дающие шанс тем, кто в других условиях был обречен на безбрачие. Естественным результатом омоложения брака и роста уровня брачности было повышение рождаемости.

Губительная эпидемия чумы в 1348-1350 гг., названная народами потрясенной Европы Великим Мором или Черной Смертью, была самой грандиозной эпидемической катастрофой средневековой эры, а, возможно, и всей истории человечества до наших дней. Великий Мор за три года своего шествия по Западной Европе опустошил ее, унеся в небытие каждого третьего, около 25 млн. человеческих жизней. К примеру, по сообщениям хронистов город-гигант Флоренция уже в первые полгода - весной и летом-потеряла треть населения, а всего Черная Смерть, по разным оценкам, унесла жизни от 50 до 70 % его жителей. В главном французском порту - Марселе смертность достигла 50 - 60 %. В Париже ежедневно умирало около 800 человек.

Пожалуй, единственным способом спасения от чумы было ограничение контактов или бегство из охваченного эпидемией города в сельскую местность, как поступили ,в частности, молодые патриции из «Декамерона» Боккаччо¹. И хотя возбудители болезни не различали бедного и богатого, тем не менее, не приходится сомневаться, что огромные масштабы смертности от чумы были во многом подготовлены предшествовавшими голодными годами, эпидемическими заболеваниями и физическим истощением малоимущих слоев населения.

Черная смерть завершила свой поход по Европе в 1351г., нанеся по ее городам свой наиболее сокрушительный удар. На протяжении полутора последующих веков периодически повторяющиеся эпидемии купировали демографический рост во всех регионах Западной Европы. В городах они случались чаще, чем в сельской местности, и давали более высокие показатели смертности. В средневековых источниках XIV-XV веков фигурировали и другие эпидемии: оспа, дизентерия, инфлюэнца, сыпной тиф. Во второй половине XV века чума посещала крупные города каждые 1520 лет, а в некоторых, например, во Флоренции - каждое десятилетие.

Следующая после Черной смерти эпидемия 1361 -1363 гг. получила название «вторая чума», или «детский мор». Она была второй и по уровню смертности в городах - около 20 %. В последующих волнах 1369 - 1479 гг. смертность обычно не превышала 15 %. Эпидемия 1400 г. унесла огромное число детей: 70 % всех погибших в итальянских городах приходилось на эту возрастную группу.

«Детский мор» свел на нет тот относительный прирост, который был достигнут за счет брачности и рождаемости через несколько лет после Черной Смертности. Повторные и более частые эпидемии (по 2-3 и даже 4 на следующие друг за другом поколения) не давали никакой возможности восстановить равновесие и выйти из кризиса.¹

Таким образом, по ряду причин, смертность в Средние века превышала все показатели и являлась очень высокой. Зачастую в многодетных семьях до 20 - летнего возраста доживали единицы. Никакого траура смерть детей не подразумевала в Средние века.

Традиционно, Средневековье называют патриархатом, но многие источники, переведенные на русский язык, показывают нам, что Средние века можно назвать и скрытым матриархатом. Жена, не смотря на всё приниженное положение в семье, была хитрой и находила пути управлять мужем. Муж в семье признавался полным властителем, управлял всем движимым имуществом, считался добытчиком. На плечи жены ложилось все хозяйство, рождение и воспитание детей, а, в случае, отсутствия мужа, то на жену ложились и все его обязанности. Женщина традиционно должна была хранить семейный очаг. Что касается рождения детей, то средневековая

семья зачастую была многодетной, но не все дети доживали до глубоко сознательного возраста. Самого понятия «ребенок», «детство» не существовало, однако было понятие «маленький взрослый». Только лишь с XVI века ребенка стали считать членом семьи, которому просто необходимо должное внимание и воспитание. О детях стали думать и говорить. Недостаточно развитая медицина, гигиена, голод, болезни, эпидемии сказывались на высокой детской смертности.

Заключение.

Изученный нами материал по теме «Брачно - семейные отношения в Западной Европе в период Средневековья» позволил прийти к следующему заключению.

Воззрения на институт брака и вообще на взаимоотношения полов пережили в эпоху Средневековья весьма глубокую эволюцию, которая содержала преодоление языческих представлений о браке и утверждение христианских представлений. От античности Средневековье восприняло остатки античной культуры в изложении первых христианских писателей. Но первые отцы церкви были строгими пуританами как в отношении института брака, так и в отношении с варварскими обычаями многоженства, конкубината, кровной мести. Победил институт современного нам брака, который только с X-XI веков освящался церковным таинством. До этого времени положение женщины определялось обычаями свободы связей в варварской семье, и женщина не была защищена от произвола мужчин -основателей рода. Вассальная привязанность жены к мужу не исключала отторжение неугодной жены от ложа, материальных благ, статуса мужа. В семьях отсутствовали понятия половой стыдливости. Об этом свидетельствуют проанализированные нами источники, которые переведены на русский язык и опубликованы в разный период времени.

Данная тема является недостаточно исследованной, это объясняется тем, что до недавнего времени были недоступны многие источники церковного происхождения. Во многих изданиях собран чрезвычайно ценный фактический материал, но развернутого историко-демографического анализа они не содержат.

На основе исследований выдающихся российских и зарубежных медиевистов, мы пришли к заключению, что в период Средневековья было общераспространенно мнение о том, что «средневековье - цивилизация

мужчин». В то же время, ряд исследователей доказывает, что средние века были скрытым матриархатом, а когда-то в давние времена существовало даже некое «царство женщин». Идею о средних веках как о скрытом матриархате объясняют тем, что в сознании мужчин прочно сидела мысль, что женщины обладают некой тайной силой, знают будущее и могут влиять на него. Мужчина воспринимался в качестве главы семьи, руководителя рода. Жена должна была терпеть все, не говоря о том, что даже оправдывались измены мужа. По свидетельствам историков, женщина могла «делить с мужем ложе, но не трапезу». В глазах мужчины женщина была вещью, мебелью, сувениром, товаром, но только не человеческим существом, достойным уважения. Еще мыслители древности, жившие в VI - IV вв. до н.э., Аристотель, Сократ, Эзоп резко высказывались о сущности женщин. «Любовь к женщине - это яд», - говорил Сократ. Аристотель: «...женщина -это изуродованный от природы мужчина». Эзоп же был убежден что «огонь, женщина и море - три бедствия». Эти представления о женщинах очень ярко характеризуют их положение и в эпоху Средневековья. Иными словами, якобы мужчина не просто сильнее, умнее, он качественно лучше, поэтому его природа априори предназначена для того, чтобы властвовать, тогда, как природа женщины побуждает ее подчиняться.

После эпохи крестовых походов - XIII - XIV века - изменились воззрения мужчин на роль жены и женщины в обществе, быту и в любви. Расцвет идеализированного культа Дамы сгладил менталитет мужчин в отношении женщин. За женой признавались добродетели хранительницы домашнего очага, женщину вообще приучались платонически любить и восхвалять. Половые инстинкты получили узду, что не мешало мужчинам отрываться на простолюдинках и падших женщинах.

Это так же время расцвета городов. В городах жители, бывшие крестьяне, а теперь ремесленники, торговцы, купцы, бюргеры, патриции сформировали несколько тенденций в семейных ценностях. Ремесленники жили по нормам общины и правилам цеховой регламентации. Муж и жена трудились бок о бок на благо семьи. В городскую среду зажиточного или патрицианского населения постепенно проникали веяния куртуазного культа. Как правило, это были подражания благородным, но взаимосвязь была очевидной. Мостиком между феодальными и городскими представлениями о женщине служили городской дух свободы и литература средневековья (романы, поэзия), образованные интеллектуалы. Признание телесности и явное проявление эмоций не исчезли и в это время.

Период с XIV века ознаменовался в Европе глубочайшими социальными потрясениями - войны, голод, чума. В общем, и в среде дворянства, и в среде городской верхушки (не говоря уж об общественных низах) зарождалась глубокая неудовлетворенность реальностью, а это предвестник социальных и культурных сдвигов. Былые традиции жизни и быта нередко забывались. В изменившейся картине мира гораздо резче проступали критические мотивы, подвергались сомнению многие прежние ценности. Расцвет сатирических жанров в литературе был лишь одним из проявлений этого умственного движения эпохи. Однако в различных социальных и интеллектуальных группах переосмысление привычных представлений протекало по-разному. На уровне массового сознания неудовлетворенность реальностью толкала сплошь и рядом к переформулированию христианской картины мироздания.

В первую очередь, новые веяния зародились в среде интеллектуальной элиты (пример Кристины Пизанской и ее призывы к уважению сущности женщин и женского предназначения в семье и обществе), способной возвыситься до гуманистической переоценки всей системы ценностей. Но ее деятельность имела весьма ограниченные масштабы, свойственные ей представления нашли свое воплощение в литературе того времени.

Для большинства характерно безусловное принятие канона церковного брака, в XIV-XV вв. моногамный церковный брак - единственная принятая в массовом сознании форма брака. Большинство городского (да и сельского) населения демонстрирует еще большую требовательность к соблюдению основных элементов брачного канона, чем официальные богословы. Сурово осуждались городскими и сельскими массами прелюбодеяния супругов, особенно жен. Нетерпимостью характеризовалось и отношение к конкубинату. Действительность была, однако, намного сложнее. Воспринимая любые отклонения от брачного канона как заслуживающие осуждения, люди того времени все же, в своей массе, считали «грехи» подобного рода в известном смысле неизбежными. Посещение проституток считалось нормальным явлением, не требующим сокрытия. Противоречие между моральным осуждением отклонений от брачного канона и терпимостью к его нарушениям было одним из парадоксов массового средневекового сознания. Принципиальное осуждение всех нарушений церковного брака оказывалось совместимым с терпимостью к совершению отдельных из них.

О рыцарских идеалах, как и добродетелях прекрасной Дамы, продолжали, правда, писать или петь придворные поэты и барды. Те же мотивы звучали и в произведениях других жанров, в частности в поздних рыцарских романах. Но обыденная жизнь демонстрировала глубокий разрыв между содержанием подобных произведений и реальным поведением того же дворянства. Традиционный образ женщины как похотливой соблазнительницы и корыстолюбивой обманщицы, издавна сложившийся в христианской литературе, не имел теперь того «противовеса», каким объективно был для него на рубеже XII-XIII вв. образ благородной Дамы. Кризис рыцарского «культа Дамы» был, следовательно, одним из стимулов оттеснения идей куртуазной любви на третьестепенный план. Торжеству чувственности способствовали в XIV-XV вв. и другие обстоятельства. Среди них, в первую очередь, следовало бы упомянуть о возросшем влиянии низового пласта культуры с характерным для него представлением о естественности и оправданности всех воспроизводящих жизнь телесных контактов. Соответственно институт брака в массовой картине мира выступает в XIV-XV вв., прежде всего, как средство реализации чисто плотских связей.

Как известно, семейные отношения практически невозможны без бытовой сферы и уж тем более без детей. Нами были изучены исследования российских и зарубежных медиевистов, которые подробно описывают, как происходило воспитание детей в семье. Сама история детства, как выяснено, зародилась только в 1960-ом году, с выходом книги французского историка Филиппа Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке», но за этот небольшой промежуток времени хорошо исследованы как положение детей и отношение к ним родителей, так и их воспитание на протяжении всего Средневековья. По словам известного историка Жака Ле Гоффа, прагматичное общество едва замечало ребенка, не имея времени ни умиляться, ни восхищаться им. Ребенок - «маленький взрослый». Достойным внимания считался тот ребенок, который достиг семилетнего возраста. За семилетний рубеж ратовала и Церковь, утверждая, что всякий семилетка способен четко отличать добро от зла. На практике же, как только малыш мог обходиться без постоянной заботы матери или кормилицы, он принадлежал к миру взрослых забот и взрослых интересов.

Исследовав статистические данные рождаемости и смертности, можно сделать вывод, что в среднем рождаемость составляла около 35 человек на тысячу ежегодно. Женщина от 15 до 40 лет рожала 12—15 раз с интервалом в 1,5—2 года. Техника предохранения от беременности и аборты были преданы церковной анафеме и частично забыты. Деревенские акушерки шельмовались как ведьмы. Около 1/3 детей не доживало до пятилетнего возраста и, по меньшей мере, 10% умирали в течение месяца после рождения.

Таким образом, в эпоху Средневековья происходило становление классических брачно-семейных отношений. Для большинства людей

характерно безусловное принятие канона церковного брака. Моногамный церковный брак - единственная принятая в массовом сознании форма брака, где главой семейства традиционно является муж. Многодетная семья, как выяснено, считалась нормальным явлением абсолютно для всех слоев общества. По ряду перечисленных причин детская смертность была весьма высока. Сложившиеся брачно-семейные отношения в период Средних веков получат свое развитие в эпоху Нового времени.

Список использованных источников и приложений доступны в полной версии работы

 

Скачать диплом: Diplom-istoriya.rar
Пароль на архив: privetstudent.com